Часть вторая

32. План «Барбаросса»

Нападение на СССР сравнимо с попыткой убить спящего. Моральную сторону опустим, времена «Иду на вы» миновали.

Но государство — не человек. Спящий проснулся. Гитлер полагал, что СССР не успеет развернуться для эффективного сопротивления. Он худо рассчитал не свои силы, а природные условия. И противника. Не вождя — народ. Кроме того, в ходе военных действий он и сам поспособствовал тому, что противник пришёл в себя.

Однако начало было ослепительно.

«В результате неожиданно быстрого захвата мостов создалась совершенно новая обстановка.» — Таков первый день войны в оценке танкового генерала Германна Гота.

Перефразируется это легко: благодаря Сталину, переправа танковых колонн через приграничные водные преграды прошла так гладко, что возникли нежданные и многообещающие перспективы.

Новые историки в рвении любой ценой обелить вождя не гнушаются предательством памяти павших. Немцы считали даже убитых врагов, но особенно пленных: их надо было конвоировать и хоть как-то кормить. Три миллиона пленных к марту 1942 года новые истолковали как отказ армии защищать свою страну. Ни шок внезапного нападения, ни отсутствие директив о действиях в случае нападения врага, ни разрыв связи между армиями и фронтами, ни беспомощность командования во всех звеньях, ни слабая выучка войск и дефицит стрелкового оружия и патронов — ни один из этих факторов у них не поминается.

Возможно, такое толкование начала войны кому-то кажется заманчивым. Новые обладают чутьём и опрометчиво не поступают. Может статься, они думают, что излагают историю в духе, угодном современным правителям России. Если так, они переусердствовали. До смешного. Буквально носом в лужу. Нет ничего важнее для любого правителя, как верность его граждан военной присяге и готовность защищать Родину от посягательств ценой собственной жизни, не взирая на отношения с властью. На том стояла и стоять будет всякая страна, пока не отказалась от собственной истории или не стала относиться к ней цинично.

Даже иные писатели из тех, кто цену стратегическим талантам Сталина знают и, подобно мне, описывая вождя, в выражениях всего лишь не выходят за рамки нормативной лексики, даже они в повестях (романах) изображают дело так, словно Генштаб (конкретно — Жуков) готовился к обороне и отражению нападения в том именно виде, в каком оно произошло, по главным направлениям — север, восток, юг. Но этого предположения ничто не подтверждает. У Жукова ни намёка нет на то, чем именно столь напряжённо занимался Генштаб и Наркомат обороны в канун войны. Можно предположить, что, после окрика Сталина по поводу контрнаступательного документа, написанного рукой Василевского, Генштаб никакой инициативы проявлять более не смел и занимался тем, чем велел вождь. Чем — вот вопрос! Не похоже, чтобы подготовкой к отражению агрессии, иначе разработчики плана поделились бы ну хоть ошибками своими, лишь бы не подвергнуться обвинению в бездеятельности — тягчайшем для военного. Оборонческая деятельность вождём была запрещена, вот единственное объяснение. Приказано было думать, что пакт ограждает страну. Ну, а коли так, то и впрямь — к чему вторые эшелоны для перехвата несуществующего противника на стратегических направлениях, которые никогда не станут фронтовыми... Сталин велел готовить наступательные варианты в уверенности, что Гитлера опередит. В результате Красная Армия к обороне подготовлена не была по всему спектру — ни тактически, ни психологически, ни материально.

Тем не менее, все немецкие авторы отмечают упорное сопротивление уже на пограничном рубеже. В большинстве случаев оно было легко подавлено, да и бегство{49} имело место, неизбежное при свирепой наказуемости даже мысли о возможном нападении и — ах! — полной внезапности разверзшихся вдруг земли и неба. Там, где войскам, в обход вождя, дали приказ о повышенной готовности, вермахту пришлось туго. На крайнем юге и крайнем севере успехи измерялись десятками метров. Зато в створе наступления группы армий «Центр» в течение 22 июня сопротивление было сломлено, и вермахт вышел на оперативный простор.

Но план «Барбаросса» составлен был едва ли не по часовому графику. Ошибка или замешательство войск, вызывавшие задержку в несколько часов, уже выводили из себя начальника штаба сухопутных войск. Между тем, второй день войны северный танковый клин группы «Центр» провёл не в борьбе с резервами или вторыми эшелонами Красной Армии. Он воевал с дорогами. Генерал Гот сокрушается: дороги, помеченные на картах, все оказались грунтовыми. Дороги в заросших соснами дюнах Литвы. Танки размололи песок, а объезжать в лесу забуксовавшие машины было не простой задачей. День был потерян, а на следующий уже пришлось одолевать брошенные наспех советские заслоны. Да, их сметали. Но, чтобы смести, их приходилось атаковать. Спешиться, определиться в обстановке, уничтожить противника, собраться, погрузиться на транспортёры — всё это была потеря времени, не предусмотренная планом, и это затрудняло захват европейской территории СССР до зимы.

Что и было содержанием плана «Барбаросса».

Любое содержание неотрывно от способа выполнения, а в выполнение плана фюрер внёс изменение.

Единственное, но фатальное.

Не имеющий в военной истории соперников в известности план войны под звучным названием «Барбаросса» у уроженцев СССР, знающих страну, её прошлое и уклад жизни не по учебникам, вызывает при знакомстве с ним двойственной чувство. В первом издании этой книги я о плане «Барбаросса» выразился так:

«Наблюдается некоторое ослепление этим планом многих писателей и исследователей войны. Ему посвящены книги на всех языках. А ведь план был скорее желанием, чем реалией.»

Оно, в общем, так. Но, чем дольше живёшь, тем яснее понимаешь, что об одном и том же можно высказаться противоположно — и оба утверждения покажутся верны, вроде: «Все мы похожи, как две капли воды» или «Все мы различны и движимы разными мотивами». Жена дяди, некогда суфражистка и оригиналка, любила цитировать этакого квази-интеллигента, не имеющего мыслей, но желающего выразиться, и звучало это так: «С одной стороны то оно конешно. Но ежели взять в рассуждение со стороны ентаких вещёв, то оно вообче. По крайней мере — во!» Когда речь заходит о плане «Барбаросса», так и тянет повторять это бессмысленное глубокоумие. Потому что и впрямь, с одной стороны, план — типичное «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». А с другой — он поражает комбинацией сковывающего нападения на всём протяжении госграницы (советские военачальники не позабудут об уроке!) с этим стремительным, буквально шпажным выпадом и точным уколом в сердце — в Москву. Да, русские овраги, да, русские дороги, и, конечно же, чернозём, даже летним хорошим ливнем превращаемый в липучий наворот на колёсах, А всё же нам, свидетелям, трудно отделаться от впечатления — особенно теперь, после шока развала державы в одну ночь, после Беловежской пьянки, — что, быть может, один дождь или одно роковое решение отделяли дерзкий план от воплощения в победу. В победу над нами. Такой план мог задумать лишь эрудит, понимавший, как централизована в России власть и решающ эффект захвата властного узла страны. Так и тянет думать, что план и задуман был не немцем, а русским.

Это не был русский. План по поручению начальника штаба сухопутных войск генерал-полковника Франца Гальдера набросал начальник штаба 18-й армии генерал-майор Эрих Маркс (Marcks). (Отсутствие приставки «фон» заставит много сердец сжаться от этой фамилии.)

В 1940-1941 годах вермахт был великолепен. Выучка и опыт личного состава в сочетании с механизацией, инженерными войсками, надёжной связью и чёткой организацией тыла подкреплялись мощью офицерского корпуса. Богатство игрового мышления генералитета дополнялось коварной политической игрой Гитлера, дававшей вермахту в условиях внезапного нападения безраздельное владение инициативой. Ошибка не учитывать и фанатическую любовь солдат к великому фюреру, положившему курицу в каждую кастрюлю и превратившему побеждённых в победителей. Поскольку в сочетании с люфтваффе вермахт был тогда военной машиной, способной перемалывать численно превосходящие силы любой армии мира, генерал Маркс предложил напасть по всей границе СССР и тем лишить Красную Армию свободы маневра, но на всякие возможности, возникающие при внезапном нападении, не отвлекаться, а создавать обстановку активно и целенаправленно. Основной удар планировалось нанести двойным танковым кулаком из Пруссии и Галиции на узком фронте с высокой концентрацией сил севернее и южнее Припятских болот, соединяя обе стрелы на плоскогорье восточнее болот в направлении Москвы. Цель — окружение советских армий на пути к столице. Но при этом механизированный клин, фланги которого обеспечивались группами «Север» и «Юг», должен в обход окружённых, справиться с которыми поручалось пехоте, не теряя времени резать наспех брошенные на перехват советские дивизии и продолжать движение с целью окружения{50} Москвы и оккупации индустриального района Горького. Такой бросок при внезапном нападении не оставлял времени на развёрнутую мобилизацию и устройство обороны на пути к столице. Взятие (изоляция) Москвы и захват индустриального района планировались до наступления холодов, к концу августа (в худшем варианте — к середине сентября). Затем, если бы государственная система ещё не рухнула, удар наносился в направлении бакинских нефтяных полей.

Европейская территория СССР выполнением такого плана рассекалась на части, которые, в свою очередь, тоже подвергались иссечению мобильными клиньями. (Эффект внезапного и наглого появления мотоциклистов в тылу обороняющихся войск теперь вряд ли может быть даже представлен...) Московский узел коммуникаций в руках вермахта делался средством переброски войск в любом направлении. Ленинградский район отдавался финнам, а украинский, если не капитулировал с оставшимися на нём войсками, принуждён был обороняться перевёрнутым фронтом, обращённым на восток. Оборона перевёрнутым фронтом сложна и сама по себе, а если отражать натиск приходится со всех сторон, то и вовсе безнадёжна.

Точное выполнение замысла вызывало распад державы ввиду её многонациональности и раздела её территорий — совсем как в случае с Польшей, — но не двумя хищниками, а мелкими и крупными мародёрами типа Турции, Финляндии, Японии, Румынии, Венгрии...

Эрих фон Манштейн пишет в мемуарах, что, не допущенный в то время ввиду незначительности своей должности (корпусного командира) к обсуждению плана «Барбаросса», он хочет всё же отметить недооценку Гитлером Красной армии и мощи СССР, уничтожение государственности которого на протяжении одной летней кампании осуществимо было лишь при пособничестве изнутри. Это, в общем, повторение мысли фельдмаршала фон Рунштедта, противившегося войне и сказавшего в мае 1941, что «Война с Россией — бессмысленная затея, которая, на мой взгляд, не может иметь счастливого конца. Но если, по политическим причинам, война неизбежна, мы должны согласиться, что её нельзя выиграть в течение одной лишь летней кампании.» Фон Рунштедт принципиально был против войны, и возразить ему нечего{51}. Фон Манштейн принципиальной позиции не имел, он просто желал ещё и пособничества изнутри. Блестящий тактик, но не стратег, Манштейн просмотрел в плане то же, что упустил и Гитлер: по замыслу Маркса, взятие Москвы и было тем деструктивным фактором, который равнялся пособничеству изнутри и становился решающим для развала режима.

Свой набросок генерал Маркс подготовил уже 5 августа 1940 года. Набросок лёг в основу плана, представленного Гитлеру 5 декабря.

Здесь неуместен анализ тонкостей и вариаций. Это задача даже и не историков, а военных аналитиков, и они, если цивилизация устоит и выживет, ещё десятилетиями, если не больше, станут спорить, моделируя ситуации при помощи компьютеров и, возможно, упирая на то, что генерал Маркс исходил из данных немецкой разведки, занизившей численность противостоящих советских армий. На это возражу, что трем с половиной тысячам немецких танков противостояли (по советской статистике!) десять тысяч советских, и такого превосходства немцы, конечно, не ожидали. И что же? Даже если признать, что качество{52} советских танков в среднем — в среднем! — и было ниже качества немецких, вряд ли советское командование согласилось бы на обмен. Обмену подлежало умение использовать танки. Но об этом мы уже погоревали в первой части книги, а теперь — что ж, теперь оставалось лишь воевать с тем, с чем вступили в войну.

Серьёзнее другое: при разработке своего стратегического наброска генерал Маркс не вполне был свободен в главном его пункте — в концепции двойной стрелы, которой предстояло в кратчайший срок согласованно обойти Припятские болота и встретиться на днепровском Левобережье для удара на Москву, оставив позади массу окружённых войск и — взятый Киев. Гальдер ограничил размах генерала. Распыление на две цели — на Киев и Москву — он посчитал нереальным. Он решил, что и одной Москвы довольно. Тем самым Гальдер увеличил авантюрный наклон плана.

Или — смелость его. Смотря как смотреть.

Да, план был авантюрой. Но разве не авантюра любой поход? А уж на Россию!.. Не зря начальник оперативного отдела OKW (Генерального штаба вермахта) генерал Вальтер Варлимонт писал: «Не было тщательно продуманного плана, как базы действий против России, подобно тому, как это было бы сделано в старые времена Прусско-Германским Генеральным штабом.»

Авантюра, да. И всё же...

У многих, едва ли не у всех, с кем говоришь на эту тему, возникает вопрос: «Как Гитлер вообще решился? Как его генералы не ополчились и не отвратили его от этой мысли? Пусть это называется СССР, пусть уничтожен комсостав, а вооружение устарело. Но ведь всё равно это – Россия. Русская природа. Русский солдат. Русский фатализм. Как не испытать мистический ужас перед таким предприятием, да ещё имея в тылу войну, пусть пассивную, но с Британской империей?»

Справедливо заметил в своей книге «Гитлеровские танки на Востоке» американский военный аналитик Рассел Столфи: и почему это считается, что Гитлер обречён был с самого начала, с момента, когда принял решение о вторжении? Замечание несомненно относится к тому забываемому факту, что британские военные перед вторжением Гитлера в Россию мрачно колебались в оценке длительности кампании между четырьмя и восемью неделями...

Да, фюреру было страшно. Но разгромом Польши и выходом лицом к лицу со Сталиным он не оставил себе выбора. Он знал, что Сталин готовит удар в спину и нанесёт его, едва вермахт ввяжется в серьёзные действия с Англией. Ему казалось — наверное, не без основания, — что из двух зол он выбирает меньшее. А те, кто, подобно Бломбергу, Фритчу, Беку предвидели катастрофу при любом нарушении стабильности в Европе, а поход на Восток и вовсе считали безумием, удалены были или ушли из армии ещё до похода. Иные противились, но не до отставки. Фон Рунштедт прямо заявил своё мнение. Фон Бок, напротив, считал, что, если и можно победить Россию, то лишь молниеносным ударом. Он, конечно, знал работы комдива Свечина, генерала царской армии, теоретика, стратега, ещё в двадцатые, в пору сотрудничества РККА и рейхсвера, писавшего о молниеносной войне как о самоубийстве. Но в противоположных утверждениях нет авторитетов. Или, если угодно, Федор фон Бок не меньший авторитет, чем Александр Андреевич Свечин. В таких делах успешен тот, кто не придерживается правил, и победителя не судят.

А молодые генералы, те просто поверили в фюрера. Поверили в удачу напыщенного человечка. Некоторые его любили, другие считали смешным. Но как быть с фактами? Он пренебрегал логикой — и оказывался прав, один против всех.

Все опасались вступления в Рейнскую область, предрекая интервенцию союзников, — он ввел туда войска, и ничего не случилось.

Все предупреждали его против аншлюса Австрии, — он сделал это, и ничего не случилось.

Призывали проявить сдержанность с Чехословакией, — он слопал её, и ничего не случилось.

Предсказывали страшную конфронтацию с англо-французским блоком при нападении на Польшу, — но объявленная союзниками война оказалась блефом и не помогла Польше, разодранной в считаные дни.

А блеф союзников окончился падением Франции, притом в сроки, которых никакой безумный не назвал бы.

Под его знамёнами они совершили такие подвиги! Он выпустил их на простор, он давал им шансы, один за другим. Конечно, вслух об этом не говорят, — но у какого профессионала-военного не забьётся сердце от таких возможностей? Молниеносная кампания в Польше. Молниеносная кампания в Западной Европе. Почему не быть молниеносной кампании в России? Франция разве не казалась непобедимой?

Один из компонентов успеха — уверенность лидера. Гитлер накачал их уверенностью, что Россия — колосс на глиняных ногах.

Был ли он убеждён в этом? Не вполне. Против Сталина у Гитлера не было выхода. Нападение СССР на Германию в любой удобный для Сталина момент — секрет для некоторых современных историков, но для фюрера это секретом не было. Опережения было не миновать.

Да, захват европейской территории СССР на протяжении одной летней кампании был авантюрой. Но и авантюры завершаются триумфами. Безумные предприятия. В сущности, дело нередко сводится к одному: достаточно ли предприятие безумно, чтобы стать успешным?

План, предложенный Гитлеру на утверждение 5 декабря 1940 года, был именно таков. Безумие его граничило с гениальностью.

Но гений не любит правок, а Гитлер утвердил план с поправкой.

С единственной. И — фатальной.

* * *

Западные районы СССР расстилались перед вермахтом, как сцена грандиознейшего в истории военного спектакля. Погода сияла. И тот, кто задумал всё это, трепетал, но предвкушал зрелище. — Он был обречён с самого начала опытом Наполеона.

Парадокс? Отнюдь. От уроков великих людей отрешиться не просто, и участь Наполеона, сломавшегося на российских просторах, пугала. Свою кампанию Гитлер решил сделать отличной от наполеоновской. Чем, быстротой? Наполеон проделал путь от Березины до Москвы за три месяца. Новые средства ведения войны позволяли сделать это быстрее. Но главное отличие своей кампании от наполеоновской фюрер полагал не в быстроте — в глобальности. Выход до зимы на линию Астрахань-Архангельск. Завершение кампании до холодов захватом не одной Москвы, но всей европейской части СССР. Лишить страну армии, промышленного потенциала, людских резервов, нефтяных ресурсов, и притом отсечь её от внешнего мира.

Жуков ещё в 1942 году со свойственным ему военным лаконизмом сказал Илье Эренбургу: «Немецкую армию развратила лёгкость успехов.» Этот скупой анализ требует внимания не только потому, что сделан Жуковым, но и по сумме обстоятельств. Победы начала войны следовали за кампаниями в Польше, Франции, Норвегии, Греции, Югославии. Они вскружили много голов. И Гитлер, завороженный губительным захватом Москвы Наполеоном, отодвигал Москву в пользу фланговых операций. И не то, чтобы не учитывал, что в наполеоновские времена Москва не была столицей, а теперь стала. Но и его, и тех, кто его окружал, восхитила резвость вермахта. Как-то всё показалось возможно. Ведь отрешиться от геополитического взгляда на кампанию они не сумели...

Великая Армия Наполеона погибла потому, что война в России её не питала, как кампании в Европе. В Европе армия жирела, а в России фуражиры не справлялись с трудностями, обусловленными узким фронтом вторжения и единственной коммуникацией, к тому же терроризированной партизанами.

Война должна кормить себя! Захватывать территории! Уничтожать население! Лишать врага людских резервов, промышленности, сырья, дорог!

Бравурный марш вермахта в июне причинил роковое решение, принятое Гитлером и приведшее его к быстрому поражению в войне, которая могла быть выиграна или, что вероятнее, тянулась бы очень долго. Объяснение этому парадоксу последует. Пока отметим, что фюрер отчётливо — быть может, даже слишком — понимал вовлечённость в войну с Британской империей, поддерживаемой Америкой. Уж там-то дело годичной кампанией не обойдётся. Ресурсы нужны, много ресурсов. А они в России.

Но в схватке с Россией — с Россией! — фюрер сразу ввёл в игру все козыри. Более того, с успехами на Восточном фронте фюрер велел снизить уровень военного производства, а плоды его (например, танковые моторы, которые годились и для находившихся в разработке новых моделей) в распоряжение действующей армии по её запросам не передавал и складывал про запас, на будущее. Он, кажется, последним из всех понял, что, не выложись с Россией тотально с начала, никакого будущего не видать.

Имелись и другие тонкости.

Наполеон полагал, что единственный генерал у русских — Багратион. Вторгшись, обнаружил недюжинного Барклая, Раевского, Дохтурова, стойких Тучковых, Коновницына... Оказалось, что имён у русских не было, а генералы были. Но цари не чистили армию, и фюрер не поверил в капитальность сталинской чистки: ведь Халхин-Гол состоялся уже после чистки. И, хотя затем последовала жалкая финская кампания, фюрер при осуществлении «Барбароссы» требовал равномерного наступления, без выступов, которые вызвали бы у русских соблазн охватить их. Он панически боялся клещей.

На деле тогда, летом 41-го, вермахт мог воевать куда смелее.

В книге воспоминаний маршал В.И.Чуйков утверждает, что взять Берлин и окончить войну в феврале 45-го года помешала боязнь флангового удара со стороны обескровленной Кёнигсбергской группировки. Со временем, вероятно, и этот вариант будет обкатан историками-компьютерщиками, но несомненно, что в 45-м советские армии воевали куда академичнее и с меньшим риском, чем в 41-м или 42-м. Если рассуждения Чуйкова о возможных сроках взятия Берлина и верны, то на результате войны эта академичность советского командования не сказалась.

Академичность фюрера стоила нацистам победы.

* * *

Беглого взгляда на карту СССР достаточно, чтобы вызвать сомнения в реальности захвата территории, намеченной к захвату на протяжении летней кампании 1941 года по линии Волга — Кама — Северная Двина. Разве думать, что, дескать, до сих пор мы будем наступать, перемалывая Красную Армию, а дальше настанет коллапс и армии и власти, и мы уже не наступать станем, а, так сказать, распространяться. Насаждать комендатуры и ликвидировать партийных функционеров. И всё.

Потом генералы станут печалиться, что пошли на поводу у Гитлера. Скажут, что предвидели: «... предстоит кампания на обширной территории с суровыми климатическими условиями, со слаборазвитой сетью дорог, с многочисленным и любящим свою родину населением...»

Вот уж это и впрямь такое размахивание кулаками после драки!

Откуда сетования по поводу дорог, если подготовка настолько была небрежна, что разведка не удосужилась пройтись по этим дорогам? (А возможности были!) Откуда это любящее свою родину население там, где речь шла о конгломерате? Так, в конечном итоге, можно назвать любую империю, но конечный итог редко наступает вследствие войны, напротив, война, как правило, сплачивает конгломераты. Рим — яркий тому пример. Кстати, этот парадокс был предусмотрен? Как? Уничтожением евреев? Приказом о комиссарах? Провозглашением славян недочеловеками?

А погодные условия? Первый же летний ливень отсрочил закупорку котла у Минска, чем вызвал расстройство Гальдера и истерику фюрера. К чему же упоминание о климате в мемуарах генералов, если, лишь вытаскивая ноги из собственных сапог, уразумели они смысл русского слова распутица, а солдаты оказались раздеты перед лицом зимы, а основной тягловой силой вермахта стал в конце концов миллион лошадей, гибель которых, кстати, ещё одна трагедия войны, просто она тонет в гибели десятков миллионов людей? А как учитывалось то, что победы даются лишь ценой обучения битых? что бьющие и проморгаться не успевают, как получают ответный удар? Этот фактор был учтён? А расход горючего на русских дорогах? А расход горючего на перевозку того же горючего на плече, возраставшем по мере продвижения?

Молниеносность. Один ответ. На молниеносности построен был план, представленный Гитлеру. Военным не пристало ссылаться на дороги, погоду, климат: на войне как на войне. Сослаться можно лишь на одно: на изменение Гитлером первоначального плана. Тут генералы подлинно пошли на поводу у Гитлера: позволили ему изменить план.

Очень раздражала советский официоз следующая фраза английского военного аналитика Лиддела Харта из книги «Говорят немецкие генералы»: «Россию спас не прогресс, а, напротив, отсталость. Если бы советский режим дал ей дорожную систему, хоть сколько-нибудь сравнимую с той, что существует в западных странах, Россия была бы раздавлена в короткое время. Немецкие механизированные силы были задержаны состоянием её дорог.» Даже теперь не без робости цитирую я эту фразу. Она сказана уже не Германном Готом и не другими генералами, с коими беседовал Харт. Она сказана самим Лидделом Хартом, нашим союзником в минувшей войне.

И это не преувеличение. Если бы не бездорожье, то жертвы, понесенные Россией, были бы ещё страшнее. Россия не покорилась бы. Но воевать из-за Урала при дополнительном японском противостоянии было бы куда кровавее. А так – сама родная земля, размолотая гусеницами немецких танков и колёсами машин, обороняла своих защитников. Ну, а дальше уж, конечно, кровь и кровь. И благоприятные пируэты вражеского главнокомандущего.

Конечно, не может быть детально разработанного плана всей войны, это нонсенс, такое никакому военному и в голову не придёт. Война — это выбор между возникающими оперативными возможностями. Смётывается общий план. А дальше — по обстоятельствам. Не зря блестящий тактик Манштейн признаёт, что для него самым сложным в начальный период войны было решение о направлении движения: все направления были равно доступны. И не всегда выбирались безошибочно. Но решающим просчётом стали не тактические ошибки генералов, а стратегическое решение Гитлера. Решение не спонтанное, а загодя предусмотренное при утверждении плана. Вписанное в качестве поправки. Вполне вероятно, что поправка решила исход кампании 1941 года, а в конечном итоге и исход войны.

Но пока всё шло дивно. Превзошедший ожидания успех обнаружился именно на Московском направлении. Уже тогда наметился отрыв фон Бока от группы армий «Юг». Захват переправ праздновался фюрером вовсю, а вестям о подлинном состоянии того, что на картах было помечено дорогами, особого значения не придавалось. Пленение масс войск толковалось, как отказ армии сражаться за Сталина, а упорное сопротивление — как случайные очаги, где засели фанатики-комиссары.

По мере ожесточения сопротивления фюрер всё больше увлекался задачей уничтожения или пленения всей Красной Армии.

Эта цель числилась первой в списке приоритетов.

Второй — захват территории.

33. Выполнение плана «Барбаросса»

Неприятности, как отмечено выше, начались для вермахта уже при утверждении плана. 18 декабря 1940 года план был Гитлером утверждён с единственной поправкой: группа армий «Центр» (фон Бок) по достижении позиции для броска на Москву (плоскогорья восточнее Минска) должна приостановиться в готовности помочь соседям — группе армий «Юг» (фон Рунштедт) и группе армий «Север» (фон Лееб).

Это и есть элемент гения, которым фюрер германского народа освежил план, поправив заурядно мыслящих генералов и делая свою кампанию отличной от наполеоновской: цель не Москва, а вся европейская территория СССР плюс Москва. Москва лишь увенчает захват территории с её ресурсами.

В книге Лиддела Харта «Говорят немецкие генералы» приводится беседа автора с фон Мантойфелем, который не раз был гостем фюрера в приватной обстановке. Мантойфель засвидетельствовал, что Гитлер прочёл немало военной литературы, и он, Мантойфель, не имел случая возразить фюреру, если разговор касался материй на полевом уровне военного ремесла: о свойствах различного вида оружия, о влиянии местности и погоды, о настроении и морали войск (в чём Гитлер и впрямь был силён). Но он не имел ни малейшего представления о стратегии. Он знал, как сражается дивизия, зато понятия не имел об армейской операции. Политическая и дипломатическая изощрённость, позволившая ему взойти к власти и покорить пол-Европы путём опасных пируэтов, сочеталась у фюрера с полным провалом в полководческом даре. Подобным образом и генералы его (Маркс, фон Бок, Гудериан, Гот), обладавшие стратегическим талантом, не умели определить момента для нападения. Разница в том, что они, не обладая таким даром, не пытались влиять на политику Германии, а Гитлер, профан в военном деле, возомнил себя гением, и влияние его на ход войны было решающим.

Возможно, это сознание политической ущербности поясняет причину, удержавшую генералов от решительного выступления против поправки, превращавшей войну молниеносную в обычную. Многие авторы удивляются, что не возразили ни главнокомандующий сухопутных войск фон Браухич, ни начальник штаба Гальдер, ни фон Бок. На деле удивительного нет. Лишь Гальдер и фон Бок вполне разделяли план генерала Маркса. Остальные участники совещания слишком были академичны для рискованного рывка на Москву, разве что Красная Армия равномерно откатывалась бы по всему фронту. Фон Бок и Гальдер, оказавшись при обсуждении плана в меньшинстве и не веря в свои дипломатические чары, решили, вероятно, что преждевременно ломать копья. Может статься, что фон Рунштедт пойдёт по Украине бодрее, чем фон Бок по Белоруссии. Может статься, что они обойдут танковыми клиньями Припятские и Пинские болота синхронно. Словом, дело само себя покажет, и тогда, уже в ходе войны, самый успех наступления настроит фюрера в пользу Московского варианта, настолько в их представлении неопровержимого, что выгоду его доказать не легче, чем аксиому.

Простые истины труднее всего доказуемы...

* * *

Здесь не обойтись без небольшого экскурса в прошлое.

Ко время разработки «Барбароссы» повержены Польша и Франция, не без помощи фюрера едва унёс ноги экспедиционный корпус Великобритании, немалый понеся урон. И странно прозвучит, что, оказавшись внезапно, в общем, втянут в войну с Францией и Великобританией, Гитлер не смел и планировать их разгрома.

9 октября 1939 года Гитлер издал директиву: не позднее 12 ноября нанести удар на Западном фронте. Цель удара — «...разгром максимального количества французских и союзных войск с захватом возможно большей части территории Бельгии, Голландии и северной Франции как базы для морской операции против Англии и создания широкой защитной зоны для Рурского района».

Как ни громко это звучит, на деле при успехе операция сулила захват каких-то 40 миль бельгийского побережья в качестве плацдарма для гипотетической высадки в Англии. Но при неудаче осеннее вторжение — а война ведь не всегда идёт по шоссе — вело к вязкой позиционной борьбе во Фландрии, к повторению пройденного на полях Первой Мировой. Директива просто отражала страх фюрера, что Франция оккупирует Бельгию и укрепит оборону границы. Гальдера и Браухича тошнило от этого плана, но, памятуя о судьбе предшественников, они фюреру не противились. К несчастью для цивилизации, плохая погода, подозрение в утечке информации (ложное, как оказалось) и, главное, оппозиция тех высших германских офицеров, кто, в отличие от главнокомандующего сухопутными силами и его начальника штаба, не опасались за тёпленькие местечки, привели к отсрочке плана, тем паче, что генерал-майор Эрих фон Манштейн наметил план более цельный, каковой и утверждён был 18 февраля: наступление через Арденский горный и лесной массив, где удара никто не ждал и где он и был вскоре нанесен, приведя Гитлера к господству над Европой.

Нерешительный вариант плана кампании на Западе, отражавший боязнь Гитлера допустить союзников в Бельгию, обнаруживал нервическое свойство фюрера гнаться за любой целью. В ход кампании на Западе он вмешался лишь однажды, выручив у Дюнкерка — с далеко идущими политическими целями, которые не оправдались — английский экспедиционный корпус. Но, благодаря своим генералам, он получил всё же возможность победно топнуть ножкой — известный кадр! — у компьенского вагона.

Дюнкерк был не последним актом творчества фюрера в военных делах. Следующее прямое вмешательство в руководство войсками на театре военных действий обошлось фюреру дороже дюнкеркского афронта...

Всё же, говоря о кампании в России, надо помнить: ей предшествовал ряд великолепных операций вермахта и люфтваффе — оккупация Норвегии, разгром Греции и Югословии, захват Крита. Без учёта этого не воссоздать достоверного фона опьянённости могуществом военной машины рейха. И впрямь, кампании эти спланированы были с железной последовательностью и осуществлены с чёткостью часового механизма, с энергией и натиском столь неумолимыми, что это повергло мир в оцепенение. Вторгшись из Болгарии, Венгрии и Австрии, вермахт в течение восемнадцати дней покончил с Грецией и Югославией. Общие потери убитыми и ранеными составили пять с половиной тысяч. По сравнению с рейхом противники были малы, а Гитлер, поставив задачу оккупации Балкан, в детали не входил, ибо занят был предстоящим вторжением в Россию. Подготовка на Востоке делала особый упор на внезапности. Внезапность давала безмерные преимущества. Поэтому дезинформацией Гитлер занимался лично и провёл с предельным тщанием. Мелочам, вроде оценки состояния дорог, он времени не уделял...

Вермахту на Балканах предоставлена была полная свобода, и он показал класс в проведении глубоких операций того типа, какой разрабатывался командармами РККА и для Красной Армии оказался похоронен вместе с ними.

Вопреки распространённому мнению, война на Балканах не отсрочила выполнения плана «Барбаросса» (из-за поздней весны и дождей дороги в Росии всё ещё подсыхали) и не ослабила удара. Напротив, к началу кампании против СССР вермахт после балканской разминки подобен был новой сверхмощной машине, прошедшей обкатку и трейнинг персонала в условиях, максимально приближенных к реальным.

На рассвете 22 июня адская машина двинулась на восток.

* * *

Хоть ошибки вермахта здесь не рассматриваются ввиду ничтожности просчётов генералов по сравнению с просчётом фюрера, надо отметить: Гёпнер, Манштейн и командующий группой армий «Север» фон Лееб, да и всё руководство сухопутных войск не использовали падения Даугавпилса для взятия Пскова уже 2-4 июля. Подтяни они к 56-му болтавшийся без дела 41-й танковый корпус Рейнхардта, одной лишь дивизией участвовавший в упорных танковых боях у Резекне, — и падение Пскова делало падение Ленинграда неизбежным уже в июле, сходу, без предоставления городу времени на подготовку обороны. И без того танковая группа Гёпнера с 22 июня до 14 июля прошла 750 км вглубь страны. Но всякому понятно: падение Ленинграда в июле смещало и без того шаткое равновесие всего советского фронта.

Но пока развал Западного фронта, ставшего объектом главного удара группы армий «Центр», открыл дорогу на Смоленск и Москву. 2 июля танковый клин фон Бока вышел в район Ярцево, восточнее Смоленска — на то самое плоскогорье, восточнее Пинских болот, исходный плацдарм для удара на Москву, где генерал Маркс намечал синхронное слияние стрел групп «Центр» и «Юг». Великолепные танковые командиры Гот и Гудериан рвались вперёд, нацеленные на район Москва-Горький — сердце промышленности, сердце страны. Они вполне отдавали себе отчёт в том, какую панику и ужас сеют совместно с прикрывавшей их с воздуха люфтваффе. Горящие сёла и поля они оставляли за собой в качестве ориентира для авиационной поддержки, тем самым грубо обозначая свой передний край и указывая на объекты по фронту, подлежащие удару с воздуха. Опыт прошлых побед придавал им уверенности в себе. Их не заботили ни фланги, поскольку они верили в пехоту, ни дефицит горючего, поскольку война лишь началась и горючего было вдоволь. Они шли днём и ночью, разрезая коммуникации, громя гарнизоны, а основная масса советских войск в районе Смоленска исходила кровью в полуокружении, в плохо координируемых атаках, не замедлявших наступления танкового клина. Ворвись он в Подмосковье с его развитой сетью дорог в июле-августе, когда погода была превосходна, вермахт свеж, а о снятии войск с Дальнего Востока лишь подумывать начинали — это было бы худо.

И тут вмешался Гитлер. 3 июля, ещё не категорически, он пытался остановить фон Бока, выдержавшего ради дальнейшего движения к Москве свирепое столкновени с ним и Гальдером (?!), опасавшимися за фланги. Для Гитлера успех наступления выражался цифрой пленных (чем в Балканской кампании он не интересовался). А фон Бок понимал фактор деморализации противника, кратковременность этого фактора и необходимость использовать его с максимальной энергией для ещё большей его деморализации и достижения главной цели — выигрыша войны. Для этого нельзя Красной Армии давать передышки, удары должны сыпаться градом, и вермахт способен на это, он мобилен!

Но такие вещи диктаторам не разъясняют. В аудиенциях неудобно учить властителя аксиомам стратегии. Приходится делать вид, что вожди и сами всё понимают. Положение обязывает. Положение солдата перед главнокомандующим. Всё же разгневанный фон Бок ответил, что на пути к Смоленску уже окружено более ста тысяч русских и эта цифра растёт ежедневно. Ему удалось отстоять своё мнение. Не надолго.

Наиболее интересно в этом эпизоде изменение позиции Гальдера.

После войны, анализируя в беседе с Лидделом Хартом причины срыва молниеносной войны, одной из главнейших причин Гальдер и фон Рунштедт назвали неожиданную многочисленность советских войск на Украине. В оригинале у Харта стоит слово awkward, что в переводе означает неуклюжий, неловкий, неудобный, затруднительный. Интерпретируя это признание, нельзя забывать, что о концентрации советских войск на Украине германская разведка знала. Стало быть, не это было для немцев неожиданностью. Тогда – что? Видимо, предположение, что, коль на Украине войск много, то на Московском направлении ещё больше! Экстраполяция была неправомерна. Она тоже исходила из оборонительной стратегии Сталина. Немцы на данном этапе не ждали от него наступательных действий. А он, и впрямь будучи к ним не готов, но готовя в тайне и зная, что передвижку войск не скрыть, дислоцировал их на главном – южном – направлении постепенно, за годы до удара.

Как бы то ни было, на основании предположений разведки войска разделили между группами армий и предпочтение отдали группе «Центр». В результате вермахт оказался распределён обратно пропорционально силам советских войск. Группа «Центр» вырвалась вперёд, а группа «Юг» отстала больше, чем готов был допустить даже Гальдер, чтобы санкционировать наступление на Москву одной лишь группой «Центр» с нависшим над её тылами и противостоящим группе «Юг» Киевом с его Юго-Западным фронтом. Гальдер оробел. И отказался от дерзкого плана генерала Маркса. (Потом он опомнился — поздно!)

Но фон Бок именно теперь, в соприкосновении с войсками Красной Армии, видя растерянность, а то и панику, оценивая уровень командования, отсутствие связи между соединениями и координации между родами войск, наново понял, что фактор растерянности — кратковременный фактор! — и есть шанс вермахта, единственный и неповторимый, и войну выиграть можно, лишь действуя ошеломляюще{53} и непреклонно. Решающий миг войны — вот он, здесь и сейчас, пока русские не опомнились. Промедление смерти подобно!

Простые истины труднее всего доказуемы...

Драма фон Бока — общая драма военных. Они привыкли командовать, а убеждать не умеют. Впрочем, кого предстояло убедить? Гитлера? Кто же в состоянии убедить маньяка?

Похоже, Гальдер в послевоенных беседах скрывал то, что с Гитлером и против фон Бока нечаянно сколотил гроб нацизму. У него стоял перед глазами реальный ужас разрушенной Германии, а не потенциальная жуть упущенной победы. А не терпевший фюрера вояка фон Бок едва не привёл нацизм к триумфу — и тоже против своих убеждений. Ухмылки Истории...

Но пока вермахт всё ещё продвигался неудержимо, улучшая исходную позицию, а Гальдер в своём военном дневнике именно в эти дни кипел гневом в адрес фон Бока по поводу его легкомысленного наступления на Рославль. Между тем, фон Боку понадобилось всего пять дней, чтобы привести войска в порядок после Рославля, который стал ещё одним его триумфом – и ещё одной трагедией Красной Армии{54}.

16 июля Смоленск пал. Потери были умеренные, а соотношение страшно: на убитого солдата вермахта приходилось 22 убитых бойца Красной Армии. Советские войска в районе Смоленска предпринимали ожесточённые атаки с громадным уроном для достижения незначительных тактических целей. Скованные дивизиями вермахта, они оставались в стороне от оси движения танкового клина на Москву и помешать ему не могли. Но маниакальность Гитлера была так же непоколебима, как и маниакальность Сталина. Теперь уж ничто не могло изменить его мнения, что он успеет и перемолоть всю Красную Армию, и войти в Москву — до холодов. И вместо простого отражения навальных атак с продолжением движения на Москву и Горький в обход блокированных советских усилий, он принял вызов. Разгорелось Смоленское сражение, в котором при почти том же соотношении потерь немецкие войска тоже оказались потрёпаны.

Сражение завершилось 27 июля. Фон Боку пришлось заняться доукомплектованием войск. Результатом сражения стали некоторая потеря времени, колоссальные потери Красной Армии и, на фоне прежнего неумения воевать, резкое ожесточение её сопротивления и подъём духа.

Возможно, это стало главным результатом битвы. Это и ещё одно: на фоне усиливающегося сопротивления Красной Армии недоверчивая Япония утратила веру в молниеносную войну, решила идти своим путём и направить усилия на юг.

Впрочем, наступать на Москву вермахту не было поздно ещё и теперь. Как и Японии, в случае развала СССР, не возбранялось оккупировать Дальний Восток даже и уменьшенной Квантунской армией.

34. «Отделять и убивать!»

Полное название пресловутого «приказа о комиссарах», выпущенного штаб-квартирой Гитлера 6 июня 1941 года, в самый канун нападения на СССР, таково: «Общая инструкция об обращении с политическими комиссарами». Приказ краток: «В борьбе с большевизмом не рассчитывать, что поведение врага базируется на принципах гуманности и международного права; политические комиссары ввели в обиход варварские, азиатские методы войны; следовательно, они подлежат обращению с максимальной суровостью; их расстрел на месте пленения или, тем паче, оказания сопротивления есть вопрос принципа и обязанность каждого солдата; при пленении немедленно отделять их от остальных военнопленных; после отделения ликвидировать».

В преамбуле сказано: «Рассылку копий ограничить командующими армиями и воздушными флотами. Ознакомление по нисходящей линии производить путем устных инструкций».

Но как удержишь секрет нераспространением копий, если из героев герой, полковой комиссар Е.М.Фомин, глава удивительной обороны Бреста, расстрелян там, где победитель должен бы отдать ему салют за воинскую доблесть на рубеже его Родины, у Холмских ворот крепости, на берегу пограничной реки Мухавец... От своих разве такое скроешь...

Главное командование сухопутных сил знало о готовящемся приказе и пыталось парировать его заблаговременным приказом Браухича от 24 мая 1941 года, подчеркивавшим: обязанность войск — вести военные действия, что не оставляет им времени для расследований и сортировочных операций; ни при каких условиях солдаты не смеют поступать по своему усмотрению; они всегда обязаны действовать по приказу офицеров.

В этом приказе наивность германских офицеров смыкается с простодушием командармов РККА. И те и другие привержены были кодексу чести. И те и другие переоценивали свою способность контролировать события. И те и другие полагали, что древко знамени ещё в их руках, тогда как оно давно уже было в руках их вождей — чёрное знамя! Для командармов это обернулось гибелью. Для генералов вермахта — провалом их не слишком решительного протеста, а впоследствии скамьёй подсудимых.

Любопытно отметить, что протест офицеров тем был слабее, чем выше было их положение. Так, начальник оперативного отдела штаба группы «Центр» подполковник (позднее бригадный генерал) Хениг фон Тресков ознакомление с этим приказом считал началом своей деятельности по устранению фюрера. Он принялся уговаривать своего начальника (и дядю) Федора фон Бока вместе с его коллегами, командующими группами войск фон Леебом и фон Рунштедтом, отправиться к Гитлеру. Бок ответил: «Он выставит меня вон». Он знал, что Браухич уже был вышвырнут фюрером дважды, не достигнув ни отзыва приказа, ни малейших изменений в нем. На повторные просьбы фон Бок ответил: «Господа, я уже заявил свой протест.»

Неизвестно, все ли офицеры вермахта озабочены были вопросами чести, но все поняли: приказ, не оставляющий выбора противнику, безмерно осложняет войну. В 1942 году именно по этой причине действие приказа было отменено официально, и пленных комиссаров показывали в кино. Но в 41-м, когда фон Бок обсуждал вопрос с командующими армиями фон Клюге, фон Вейхсом и Гудерианом, решено было так: корпусным командирам будет устно указано, что приказ несовместим с правилами ведения войны, и ликвидация комиссаров нежелательна.

Сопротивление офицерства привело к тому, что Гитлер попросту изъял вопрос из компетенции войск и передал эйнзатц-группам. И позже, по мере ожесточения войны, фюрер не позаботился о минимальной хотя бы человечности в ходе военных действий. Напротив.

«Германская армия 1941 года производила сильное впечатление. Прежде всего безжалостностью и жестокостью, — вспоминает шофёр Жукова А.М.Бучин. — Прохладный денёк в конце лета. С запада беспорядочной стаей возвращались наши истребители И-15 и И-16. Машин с десяток. Наверно, они летали на штурмовку и израсходовали боезапас. А вокруг носились два «мессера», подбивая пушечно-пулемётным огнём наших по очереди. Особенно жалко выглядели наши бипланчики И-15; получив очередь, самолёт клевал носом, входил в штопор и, как сорванный лист, устремлялся к земле. Из одного И-15 успел выпрыгнуть лётчик. Над ним... развернулся парашют. Георгий Константинович и мы, свидетели происходившего, с облегчением вздохнули: хоть этот спасётся. Но в ту же секунду мелькнул «мессер», влепил в упор очередь в беспомощно качавшегося на стропах парня и ушёл. Парашют как-то бережно опустил тело лётчика на землю недалеко от нас. Подошли. Он был совсем мальчиком, в синем комбинезоне, кожаном шлеме, весь залитый кровью. Жуков отрывисто приказал: «Предать земле с почестями». Повернулся и пошёл прочь. Редко когда я видел такой гнев на лице генерала, глаза сузились и буквально побелели.

Через пару дней генерал Кокорев, состоявший для поручений у Жукова, на моей машине отправился зачем-то в войска на передний край. Ехали просёлком черес лес и внезапно выскочили на поляну, а на ней паника — бегают, ополоумев, несколько десятков красноармейцев, мечутся в разные стороны, а над ними на бреющем полёте развлекается «мессер» — обстреливает перепуганных ребят. Моя «эмка» камуфлированная, и немец, видимо, не заметил нашего появления. Я мигом загнал машину под дерево, в кусты. Кокорев ушёл, мне пришлось ещё какое-то время смотреть на кровавые похождения мерзавца. Даже морду ухмыляющегося убийцы запомнил, он, сволочь, был умелым лётчиком и почти притирался к земле, так что виден был через колпак М-109».

В сентябре 1941 г. у деревни Чувахлей, Горьковской области, такой вот охотник с бреющего хлестнул пулемётной очередью по мальчонке, бродившего в ясный полдень. По одному-единственному в ржаном поле. Он промазал. Может, и нарочно. Но тысячи тех, по ком не промазали, взывали к мщению. Первые полосы газет не испытывали недостатка в фотографиях убитых детей и старух.

К молниеносной войне идеологически готовиться незачем. Но война затянулась. Идеологически Гитлер проиграл её сразу. Он ожесточил её до начала «приказом о комиссарах» и не сделал корректив после. Он не считал, что ведёт войну с великой страной. Он игнорировал то, что её население верно традиции — жертвовать всем, а собственной жизнью чуть не в первую голову, ради свободы и независимости нищей своей родины.

Карта, с которого пошёл Гитлер, был идеологический козырный туз. Война с самого начала стала народной. Она не утихла бы даже при самом неблагоприятном ходе событий. Она не могла не стать отечественной.

35. Краткое правление Наркомата Обороны

В первой части книги мельком сказано было, что Жуков уже в полдень 22 июня послан был представителем Cтавки на Юго-Западный фронт и сделал там всё возможное. 26 июня он был отозван обратно. Что же он успел за каких-то четыре дня?

О, успел он много. Успел вбить в головы штабистов тактику действий против уступающего в численности, но превосходящего мастерством врага, господствующего в небе, высокомобильного, владеющего инициативой и рвущегося к жизненным центрам обороны в условиях неготовности к обороне страны, подвергшейся нападению. В описании оборонительные меры Жукова примитивны: контратаковать врага во всех точках нанесения им ударов, вырывать инициативу любой ценой, не останавливаясь перед потерями и даже не ожидая полной концентрации войск, предназначенных для контрудара, так как при господстве авиации противника это всё равно неосуществимо. Атаковать, атаковать, атаковать, срывая график взаимодействия вермахта, — и ни в коем случае не позволять ему глубокого вклинения и обхода. При такой опасности отводить войска на ближайший и пригодный для обороны рубеж и с него атаковать снова, пресекая любые движения врага, стараясь охватить его стрелы, как ни слабы кажутся усилия.

Можно лишь пытаться представить и сложность выполнения этого простого наставления, и то, на какие потери обречены были войска при таком способе действий против безжалостной германской военной машины. А потери от одних лишь действий люфтваффе на этапе концентрации войск для контрудара? Зато ничего подобного Белостокскому и Минскому котлам не было на Юго-Западном фронте, и это несомненная заслуга и Жукова, и командования фронта. Войска хоть как-то маневрировали. А потери — ну, на такие потери страна обречена была своим вождём изначально, и теперь уж ничего иного не оставалось, как тормозить танки вермахта, бросаясь под них. Но уже 1 июля фельдмаршал фон Рунштедт запросил помощи от фельдмаршала фон Бока, так как, подобно Гитлеру, был сторонником равномерного продвижения по всему фронту.

Итак, оставив бывший свой округ хоть и далеко не в лучшем виде, но проинструктированным о способе ведения боевых действий, Жуков отозван был обратно в Москву. Кем? Хороший вопрос. Хрущёв сообщает, что Сталин затворился на даче, выжидая. Жуков — что отозван был лично Сталиным, по телефону, и с конкретным заданием: разобраться в ситуации с Западным фронтом.

Вождь устранился, и у него были основания ждать, когда вождишки, оставшиеся, раззиня рот, в Кремле, приползут звать его обратно, игнорируя то, что в состязании с Гитлером их прозорливейший патрон выказал себя полным растяпой и, разбуженный войной, даже предположил, что фюрер о нападении ничего не знает. Приползут — даже поджав хвосты и себя чувствуя виноватыми, что вождь не желал слышать правды, а они, хоть и трепеща перед ним, страшным, уничтожившим за честные высказывания людей, для державы несравненно более ценных, чем они, льстиво смягчали информацию о положении дел. Он, конечно, был не в лучшей форме, он дрожал, но перед Гитлером, не перед ними. Перехватить бразды из его рук некому было. Он гарантировал себя от этого, он срезал стране голову. Ещё и ещё перебирал он всех, мысленно видя каждого, кто по должности или известности мог сказать: «Принимаю на себя полномочия!» Не было таких. Он, может, и ухмылялся иногда: какая предусмотрительность! Может, и ужасался: какая работа в такой огромной стране! Череда политиков-оппозиционеров, государственных умов, проходила перед ним, завершаясь маршалами и командармами, в том числе теми, кто выдающиеся военные способности сочетал с административными.

Он выжидал. Пил вино, немного, в меру, во спасение от паники. Он знал дефекты своей психики и как-то уже научился с этим справляться. Курил много, папиросы, возиться с трубкой не было терпения. Трясся, представляя ликование фюрера и уготованную себе долю и, наверное, мечтал: а вдруг увидит фюрер, что даже на танках доехать до Москвы не просто по таким-то дорогам да и снизойдёт до контакта... и тогда, может, хоть свою судьбу удастся устроить... Ну кто мог знать, что фюрер попрёт вот так — без ультиматума, без переговоров?! Да он согласился бы на всё, даже участвовать во вторжении в Англию. Страшно, конечно, но всё не так, как теперь. Англия — это далеко от Москвы. Мог быть и такой вариант — с Гитлером против Англии. Даже если потери равные, а выгоды никакой, и тогда у России населения больше, чем у Германии, после Англии можно Германию додавить — и вся Европа в кармане. Ублажить Гитлера ценой любых уступок, а дальше посмотрим!

Да, обделался капитально, что и говорить. Но вождишки приплетутся, куда им деться... Администратор-то он и впрямь не им чета.

Приплелись. Он, хоть и был уверен в их ничтожестве, а всё же в первый миг оплошал, едва коленки не подогнул: вдруг вязать пришли? выдавать Гитлеру? замиряться за его счёт? Но у них у самих так коленки подгибались, что страха вождя они старались не замечать. Они ничтожество своё вполне сознавали, на его место отнюдь не метили, никто из них, так что признаки его страха были им и бесполезны, и безразличны. Стали уговаривать: Россия — страна большая, руда-нефть-уголь даже в Сибири есть, многочисленное народонаселение имеет место быть, так что дивизий понасобираем — немцам столько и во сне не снилось, винтовки с патронами дадут англичане, обещали. Вернись, отец и учитель.

Таков был момент растерянности, на который рассчитывали и до которого не дожили командармы. Они знали, что вождь обанкротится. Не знали лишь, что не прежде, чем обезопасит себя даже от банкротства...

Уговорили. Вернулся. 26 июня звонил Жукову. Виделся с ним в Кремле. Может, после 26-го и устранился? А к 3-му июля его тащили — к микрофону, к стране? Так или иначе, 3 июля он выступил по радио. Я слушал. Со мной слушал двоюродный брат, лейтенант, в будущем зампотех 8-й ракетной армии. Он взял увольнение со своей радиолокационной установки, чтобы, в отсутствие моих родителей, не смевших отлучиться с работы, помочь нам собраться в эвакуацию. Так, с бязевым мешком в руках, не шевелясь, он и прослушал всё выступление вождя, начинавшееся словами, которые никогда не появились в печати и никогда не изгладятся из памяти:«... К вам обращаюсь я, друзья мои, в этот тяжёлый для нашей Родины час!»

Голос не был твёрд, и зубы стучали о стакан, и судорога сводила ему горло, а глотки почти так же отчетливы были, как слова, и это в молчании слушала страна, две недели прождавшая выступления учителя и гения.

Какая страна... Какой народ... Какое терпение...

День этот знаменателен тем малоизвестным фактом, что осмелевший вождь в авторитетном сопровождении Берии и его свиты явился в Генштаб на ул. Кирова — возглавить армию, не возглавленную, как ему казалось. Конечно, его стараниями обезглавленная, армия возглавлена была лишь постольку, поскольку должности кем-то были заполнены. То, что фактически они вакантны, не подлежало скорому исправлению. В долгосрочном плане появление вождя на ул. Кирова сыграло положительную роль в том смысле, что. увы, не скоро, но где-то с год спустя подбор людей на командные должности снова стал осуществляться по деловым качествам. Незачем говорить, что без вождя Генштаб сделал бы то же и быстрее, и лучше.

Все-таки, кажется, в нетях вождь пребывал именно с 26-27 июня по начало июля, что могло быть следствием ошеломляющего влияния на него дурных вестей с Минского — то-есть, Московского — направления. Жуков что-то обронил о переменах в руководстве, произведенных якобы Сталиным: решительный и оперативный Ватутин назначен начальником штаба Северо-Западного фронта, аналитик Василевский заместителем Жукова... Выглядит всё так, словно армия управлялась сама по себе. И в пределах нищих возможностей — считанные же люди остались! — управлялась разумно.

Словом, 3 июля вождь явился в Наркомат обороны. Новое оседлание армии не прошло гладко. Военные взъерепенились. Грубостей наговорили. Наверное, помянули прошлое. Вождю пришлось выслушать слова из тех, за какие недавно платили жизнью. Теперь выказал кротость. На этом этапе военные, возможно, сумели отбить кое-кого, числившегося за ведомством Берии и остававшегося в живых. (Надо понимать, что и тот не очень отдавал. Отдай — значит, всё липа и у вождя нет врагов. На кой ляд тогда сам Берия?) Сумели даже настоять на более или менее планомерном отводе армий на очередной рубеж. Впрочем, и отходы планомерные и вся эта военная демократия окончились быстро. Расправа над руководством Западного фронта всем показала, кто остаётся хозяином в армии и стране.

И все притихли. В Генштабе куда лучше вождя понимали и обстановку, и то, как пытаться из неё выйти. Советов и указаний столь великого водителя войск, каким он зарекомендовал себя, никто в Генштабе не жаждал. Но что было делать? Теперь, когда он дал себя уговорить, время для переворота было самое неподходящее. Да и совершить его некому было. И, по указанию вождя, армия по всему фронту перешла к жёсткой обороне, без маневров и фокусов, на которые, кстати, после разгрома авиации и потери танков стала не способна даже и при более компетентном руководстве фронтами, соединениями и частями.

36. Звёздный час

Смоленское сражение вкупе с твёрдой поддержкой Великобритании и США вернуло вождю надежду на благополучный исход кровавой игры с Гитлером. Но степень его страха вполне описывается теми лихорадочными предложениями, которые он делал иностранным партнёрам: открыть сразу два вторых фронта, один силами Англии в северной Франции (это летом 1941 года...), другой, как совместное с Красной Армией и Королевским военно-морским флотом предприятие, в Заполярье. Оба предложения вождя были отклонены, как мало реалистические («Вам ведь, Семён Михайлович, не всё и объяснить можно...») Тогда Сталин затребовал в СССР 30 английских дивизий, заверив, что согласен на их подчинённость исключительно английскому командованию.

Тем не менее, развала не произошло. Страна сражалась, обливаясь кровью, и отец трудящихся земного шара так уверовал в благополучный исход, что 29 июля, беседуя с посланником президента Рузвельта Гарри Гопкинсом, бодро заметил, что занимаемая советскими войсками линия Одесса-Киев-Ленинград имеет устойчивую конфигурацию, а в октябре плохая погода парализует немецкие танки и авиацию, и тогда, опираясь на Киев, Москву, Ленинград, города, где сконцентрировано три четверти советского военного производства... (—?? Не знаю, так заявлено было вождём в беседе с Г.Гопкинсом. — П.М.) ... и тогда!.. Красная Армия!..

Интересно, с чего он взял, что линия Одесса-Киев-Ленинград имеет устойчивую конфигурацию...

В тот день и настал звёздный час Жукова.

Жизнь маршала Жукова богата событиями.

Он являлся в самый критический момент на любом участке фронта и переламывал ход событий, казавшихся безнадёжными.

Он планировал и доводил до завершения гигантские операции.

Он подписывал акт о капитуляции Германии.

На белом коне вместо вождя принимал он парад Победы (и, может, вспомнил тогда учителей — маршала Егорова и командарма Уборевича...)

Он бывал на торжествах, подобных описанному в начале этой книги.

Он встречался с соратниками в таком застолье, где разговор идёт что называется по гамбургскому счёту, он мог и такое считать звёздным часом.

Но подлинным звёздным часом Жукова было 29 июля 1941 года. В отличие от мигов рекордов и озарений, час растянулся на много дней — по крайней мере, до 19 августа. Похоже, маршал знал о своём звёздном часе, поскольку описал его в деталях, и лучшего описания не сыскать.

«Обсудив сложившуюся на фронтах обстановку с начальником оперативного управления Генштаба генералом В.М.Злобиным, его заместителем А.М.Василевским... (Несомненная описка. Названа предыдущая должность Василевского. В то время он уже был заместителем самого Жукова. — П.М.) ... и другими руководящими работниками, мы пришли к единственно правильному выводу. Суть его состояла в том, что гитлеровское командование, видимо, не решится оставить без внимания опасный для группы армий «Центр» участок — правое крыло фронта — и будет стремиться в ближайшее время разгромить наш Центральный фронт. Если это произойдёт, немецкие войска получат возможность выйти во фланг и тыл нашему Юго-Западному фронту, разгромят его и, захватив Киев, обретут свободу действий на Левобережной Украине. Поэтому только после того, как будет ликвидирована угроза для них на фланге центральной группировки со стороны юго-западного направления, гитлеровцы смогут начать наступление на Москву».

Лишь при сопоставлении этого коммюнике с планом фон Бока делается ясно, кто, кроме Жукова, претендует на звание величайшего полководца минувшей войны. Жуков 29 июля и на миг не допускал, что немцы двинутся на Москву, не ликвидировав «угрозу для них на фланге центральной группировки», оставив у себя в тылу Киевский укрепрайон. А фон Бок до конца, до самого поворота его танков на Киевское направление, настаивал на броске мимо Киева в направлении Москвы и Горького. А если бы его мнение возобладало? Стойкость вермахта в обороне под Москвой зимой 1941 года (и 42-го!!!) доказывает, что в 1941-42 г.г. взламывать оборону вермахта даже превосходящим силами Красной Армии было невмочь. Под Сталинградом это удалось сделать на участках, обороняемых румынами. А под Москвой во время Сталинграда румын не было, и сделать этого не удалось. (Загадочная до поры до времени фраза...) Армии Киевского укрепрайона колотились бы с об оборону вермахта, а механизированный клин тем временем окружил бы Москву и овладел Горьким. По суху, в августе-сентябре, без перерасхода горючего. После чего танки могли быть переброшены на Украину для завершения безумного и блестящего плана генерала Маркса.

При всём громадном уважении к роли, которую сыграл в войне маршал Жуков, можно лишний раз горько пожалеть о погубленных командармах РККА. Их игровая фантазия была под стать фон Боку, и они несомненно предвидели бы вариант броска на Москву мимо Киева. Генштабом такая вероятность предусмотрена не была, и не случилось этого лишь потому, что фюрер позарился на Киев.

* * *

Киев, транспортный узел на крайней западной излучине Днепра. город с большими ресурсами населения и индустрией, представлял естественную крепость на пути немецкого наступления на восток. Этот обширный плацдарм был словно таран, нависший над правым флангом фон Бока. Чем дальше уходили бы его войска на Москву, тем, мысля академически, опаснее делался Киев, глубже вероятный удар с плацдарма и больше объем отсекаемых этим ударом немецких войск.

Не нужно семи пядей во лбу, чтобы понять, что опасность эта была теоретическая. При инициативе в руках вермахта, при господстве в воздухе, изможденные и блокированные армии Киевского укрепрайона оказались бы в положении кёнигсбергской группировки в 45-ом году и преуспеть против вермахта были неспособны. А падение Москвы обрубало надежды на помощь и с ними дальнейшее сопротивление, как бы ни внедряли в сознание, что «падение Москвы не есть падение России». Куда как не все знали кутузовское изречение, и Москва 1941-го была не Москва 1812-го. Чтобы это понять, тоже не требовалось семи пядей во лбу.

Без оных также можно было обойтись для понимания того, что Киев — не удержать. И что миллионная, закалённая армия Киевского укрепрайона, заблаговременно отведенная на левобережный рубеж, явится заслоном на пути к столице, а то и вовсе остановит победное шествие вермахта. Было, таким образом, два пути потери Киева — с катастрофой и без. Но вождь через месяц после начала войны уже подмял армию под себя и диктовал решения, которым не многие смели перечить.

Жуков смел. И тут приходится отметить, что в клире военных, с оценкой обстановки в районе Киева согласных, нет имени армейского военачальника, авторитетнейшего на то время, — маршала Б.М.Шапошникова{55}...

«Ещё раз тщательно взвесив все обстоятельства, проверив расчёты наших сил и средств и утвердившись в правильности прогнозов, я решил немедленно доложить их Верховному Главнокомандующему. Действовать надо было немедленно. Мы все считали, что всякое промедление с подготовкой и проведением контрмер будет использовано противником, в руках которого находилась тогда оперативно-стратегическая инициатива (выделено мной. — П.М.).

29 июля я позвонил И.В.Сталину и просил принять для срочного доклада.

— Приходите, — сказал Верховный.

Захватив карту стратегической обстановки, карту с группировкой немецких войск, справки о состоянии наших войск и материально-технических запасов фронтов и центра, я прошёл в приёмную Сталина, где находился А.Н.Поскрёбышев, и попросил его доложить обо мне.

— Садись. Приказано обождать Мехлиса.

Минут через десять меня пригласили к И.В.Сталину. Л.З.Мехлис уже находился там.

— Ну, докладывайте, что у вас, — сказал И.В.Сталин».

Мехлис зван был Сталиным не случайно. Одно лишь его явление, да еще с заднего хода, свидетельствовало, что Жуков близок к опале. Это также лишний случай поссорить Жукова с Мехлисом. (Да они и так не переносили друг друга.) Просто так, на всякий случай...

Мы ещё не раз отметим умение вождя ссорить своих генералов.

«Разложив на столе свои карты, я подробно доложил обстановку, начиная с северо-западного и кончая юго-западным направлением. Привёл цифры основных потерь...»

Какими цифрами оперировал Жуков? Болезненный вопрос. Докладывал ли о своих потерях? Или только о том, что в строю?

«... по нашим фронтам и ход формирования резервов. Подробно показал расположение войск противника, рассказал о группировках немецких войск и изложил предположительный характер их ближайших действий.

И.В.Сталин слушал внимательно. Он перестал шагать вдоль кабинета, подошёл к столу и, слегка наклонившись, стал внимательно рассматривать карты, до мельчайших надписей на них».

Хозяин заинтересован. Добрый знак. Но пёс настроен — грызть. Следующий эпизод выдуман, но правдоподобен до зрительной иллюзии. Он предшествует появлению Жукова в кабинете хозяина. Хозяин и пёс.

Хозяин:

— Слушай, тут Жуков этот... Что с ним делать? Упрямый, понимаешь, как не знаю кто... Всё долбит про военную науку, понимаешь, а немцы наступают. Сказать ему, что Политбюро обсудило деятельность Жукова на посту начальника Генштаба и решило освободить от обязанностей? А кого назначить? Сиди, слушай. Гавкнешь, если что.

« — Откуда вам известно, как будут действовать немецкие войска? — резко и неожиданно бросил реплику Л.З.Мехлис.

(Поразительно, дураки задают небессмысленные вопросы. Конечно, не ожидая на них достойного ответа. Ведь Гитлеру и впрямь был предложен выбор. Интересно и то, что Жуков мыслил в одном ключе с фюрером. А вот фон Бок мыслил в ином ключе. Его война была войной маневра. В некотором роде это была та война «малой кровью на чужой территории», которую разрабатывали и до руководства которой не дожили командармы РККА. Но Мехлис, задавая свой вопрос, о тонкостях не думал, он не военный, он каратель, он вставлял палки в колёса и, вероятно, надеялся, что раздражённый Жуков брякнет: «А мне Гитлер сообщает!»)

— Мне неизвестны планы, по которым будут действовать немецкие войска, — ответил я, — но, исходя из анализа обстановки, они могут действовать только так, а не иначе. Наши предположения основаны на анализе состояния и дислокации крупных группировок и прежде всего бронетанковых и моторизованных войск.

— Продолжайте доклад, — сказал И.В.Сталин».

Он слушал. Мехлис и не пытался, материи были вне его понимания. Неважно, что говорит начальник Генштаба... Как говорит с хозяином — вот что важно. И как ему, Мехлису, реагировать. Не может же он быть приглашён в святая святых просто так и не куснуть. Если в суть дела он не врубается, то задаст-ка он перцу этому Жукову по-нашему, по-большевистски...

Но тут хозяин велел ему умолкнуть.

«Продолжайте доклад.»

«... — Наиболее слабым и опасным участком обороны наших войск является Центральный фронт. ...Немцы могут воспользоваться этим слабым местом и ударить во фланг и тыл войскам Юго-Западного фронта, удерживающим район Киева.

— Что вы предлагаете? — насторожился И.В.Сталин.

— Прежде всего укрепить Центральный фронт, передав ему не менее трёх армий, усиленных артиллерией. Одну армию получить за счёт западного направления, другую — за счёт Юго-Западного фронта, третью — из резерва Ставки. Поставить во главе фронта опытного и энергичного командующего. Конкретно предлагаю Н.Ф.Ватутина.

— Вы что же, — спросил Сталин, — считаете возможным ослабить направление на Москву?

— Нет, не считаю. Но противник, по нашему мнению, здесь пока вперёд не двинется (Да ведь как раз вокруг этого и варилась тогда вся немецкая каша! Это-то движение и дискутировал противник! И ещё как собирался двинуться! Фюрер не дал. Он мыслил, как Жуков. Но Жуков-то о Гитлере и его мышлении и понятия в описываемое время не имел. — П.М.), а через 12-15 дней мы можем перебросить с Дальнего Востока не менее восьми боеспособных дивизий, в том числе одну танковую...

— А Дальний Восток отдадим японцам? — съязвил Мехлис.

(Это победителю при Халхин-Голе... Такт! — П.М.)

Я не ответил и продолжал:

— Юго-Западный фронт уже сейчас необходимо целиком отвести за Днепр. (Браво, генерал Жуков! Ваше резюме очевидно. Но радикальность Ваших выводов, да ещё учитывая личность того, кому Вы это предлагаете, делает Вам высочайшую честь. Если бы в жизни Вам ничего больше не довелось свершить, если бы Вас уничтожили за дерзость, как уничтожили до Вас сотни равных Вам стратегов и тактиков (о чём, кстати, Вы осведомлены были лучше, чем кто-либо иной, что придаёт Вашему шагу ещё больше драматизма), этот поступок уже давал Вам право быть введённым в пантеон героев войны. Браво!) За стыком Центрального и Юго-Западного фронта сосредоточить резервы не менее пяти усиленных дивизий. Они будут нашим кулаком и (будут) действовать по обстановке.

— А Киев? — в упор смотря на меня спросил И.В.Сталин.

— Киев придётся оставить, — твёрдо сказал я.

Наступило тяжёлое молчание. Я продолжал доклад, стараясь быть спокойнее.

— На западном направлении... организовать контрудар с целью ликвидации ельнинского выступа фронта противника. Ельнинский плацдарм гитлеровцы могут позднее использовать для наступления на Москву.

— Какие там ещё контрудары, что за чепуха? — вспылил И.В.Сталин и вдруг на высоких тонах бросил: — Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?»

Он только-только толковал Гарри Гопкинсу об устойчивой конфигурации фронта по линии Одесса-Киев-Ленинград, о промышленности, о рубеже наступления... Вряд ли Жуков знал о беседе, представляя вождю свой план. Вряд ли вообще когда-либо узнал и сопоставил эти два события — беседу Сталина с Гопкинсом и своё предложение оставить Киев в обмен на устойчивую линию обороны по левому берегу Днепра, тактическим решением дезавуируя вождя политически в столь деликатный момент.

«Я не мог сдержаться и ответил:

— Если вы считаете, что я, как начальник Генерального штаба, способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы Родине».

В симоновской «Глазами человека моего поколения» Жуков замечает, что на сталинские грубости ему и отвечать случалось грубо, а свой ответ вождю 29 июля передает существенно резче:

«Товарищ Сталин, прошу вас выбирать выражения. Я — начальник Генерального штаба. Если вы как Верховный Главнокомандующий считаете, что ваш начальник Генерального штаба городит чепуху, то его следует отрешить от должности, о чем и прошу».

Надо отметить, что тон высказываний Жукова о вожде в мемуарах разительно отличается от тона высказываний в беседе с Симоновым, на то время уже прозревшим и понявшим, что вождь был не велик и страшен, а просто страшен. Эта двойственность не есть желание подделаться под собеседника. Это двойственность мышления. Не Жукова — всех нас. С одной стороны, всё понимаем. С другой — продолжаем верить во вздор, в который, казалось бы, давно уже не верим. «Всё двойственно, даже добродетель.» Кто это сказал? Кажется, Флобер. (Если не помню авторства чьего-либо мудрого высказывания, то склонен приписывать его Флоберу...)

Однако, вернёмся к Жукову. Если и впрямь так сказал, то не в последнюю очередь потому, что знал: кадровый лес за ним сожжен до тла и вождю не остаётся иного, как лаяться с ним, выгонять — и звать обратно. Замены нет. Это — лишь частичное объяснение жуковской смелости. Замены не было, но Сталин оставался Сталиным. Зверем страшным. Что и имелось в виду, когда в начале книги было сказано, что в первый период войны Жуков проявил мужество, граничившее с безрассудством.

В тяжких трудах по стабилизации фронта и торможению вермахта ценой потерь (а в создавшихся условиях, как уже сказано, не существовало иного решения, как всемерно тормозить вермахт, о неготовности которого к зиме было известно) он предложил манёвр — территорию в обмен на задержку вермахта хоть здесь, на днепровском рубеже. И доложил это самой неподходящей аудитории, так как считал, что — время назрело! промедление смерти подобно! И не позволил тирану в очередной раз нахамить себе.

Да, он уже знал себе цену. В кровавой военной игре, длившейся более месяца, он сориентировался и уверился в том, что стоит на уровне предстоящих задач. Профессионал взыграл в нём и не позволил смолчать перед вождём, хоть он и понимал, чем это чревато.

«Опять наступила тягостная пауза.

— Вы не горячитесь, — заметил И.В.Сталин. — А впрочем... Если вы так ставите вопрос, мы сможем без вас обойтись.

(Словно это не было решено заранее и словно он давным-давно уже не обходился без необходимых — с вполне очевидными ныне результатами...)

— Я человек военный и готов выполнить любое решение Ставки, но имею твёрдую точку зрения на обстановку и способы ведения войны, убеждён в её правильности и доложил так, как думаю сам и Генеральный штаб».

Это был единственный рассчитанный ход: «Можешь стереть меня в порошок, но Генеральный штаб думает так же, хоть не посмеет и пикнуть, если ты, вождь, меня расстреляешь. Обстановка на фронтах от этого не улучшится, так и знай!»

Если Жуков и не излагает эпизода с той точностью, с какой доступны истории лишь отдельные фразы, итог даёт основания довериться общему тону беседы. Сталин отверг решение, но не Жукова. Конечно, строптивец будет подавлен, власть проявлена и сам он наказан, но так, слегка. Он должен оставаться под рукой. Другого нет.

«Сталин не перебивал меня, но слушал уже без гнева и заметил в более спокойном тоне:

— Идите работайте, мы вас вызовем.

Собрав карты, я вышел из кабинета с тяжёлым чувством. Примерно через полчаса меня пригласили к Верховному.

— Вот что, — сказал И.В.Сталин, — мы посоветовались и решили освободить вас...»

Кто — мы? Он и Мехлис? Что за «идите работайте» с вызовом через полчаса? Куда идти работать? Генштаб не в Кремле.

«... от обязанностей начальника Генерального штаба. На это место назначим Шапошникова. Правда, у него со здоровьем не всё в порядке, но ничего, мы ему поможем...»

Мы, господь Бог, тяжело больному Шапошникову...

Но вождь не глуп, нет. Пристальный взгляд его приметил несколько молодых офицеров — без заслуг, не в чинах, но трудоспособных, одарённых и, главное, управляемых. Генштабист генерал-майор Александр Михайлович Василевский{56} — интеллигентный попович, с внимательным взглядом, приятными манерами, негромким внятным голосом, изумляющей памятью... Вождь понимает в кадровых вопросах. А в военных — что ж, военные подтянут. Уплатить, правда, за это придётся, но кто платить-то станет? Матери, жёны...

Нелюбимый сын Яков — жертва искупительная{57}, дабы никто не сказал, что сам вождь никого в войне не потерял. И Василий летал — по той же причине. Правда, под надёжной охраной.

«А вас используем на практической работе. У вас опыт командования войсками в боевой обстановке. В Действующей армии вы принесёте несомненную пользу. Естественно (! — П.М.), что вы остаётесь заместителем наркома обороны и членом Ставки.

— Куда прикажете отправиться?

— А куда бы вы хотели?

Батюшки, да Сталин ли это??

— Могу выполнять любую работу. Могу командовать дивизией (Генерал армии, зам наркома, член Ставки! Сильно осерчали Георгий Константинович. И характер показали. «Ты вождь — а прав я!» Звёздный час...), корпусом, армией, фронтом.

— Не горячитесь, не горячитесь! (Слушай, успокойся, да? А то далеко зайдёшь — так ведь и пристрелить придётся, да? Ты не хочешь — я тоже не хочу! Значит, успокойся, да?) Вы вот тут докладывали об организации операции под Ельней. Ну и возьмитесь лично за это дело.

Затем, чуть помедлив, Сталин добавил:

— Действия резервных армий на Ржевско-Вяземской линии обороны надо объединить. Мы назначим вас командующим Резервным фронтом. Когда вы можете выехать?

— Через час.

— Шапошников скоро прибудет в Генштаб. (Вот как... Больной Шапошников даже в эти страшные дни дома. Подходящая замена Жукову...) Сдайте ему дела и выезжайте.

— Разрешите отбыть? (Чувствуешь нерв, читатель? Это в разговоре с тираном, с убийцей учителей-полководцев... Звёздный час!) — Садитесь и выпейте с нами чаю, — уже улыбаясь, сказал И.В.Сталин, — мы ещё кое о чём поговорим.

Сели за стол и стали пить чай, но разговор так и не получился».

Да с кем? С карателем Мехлисом? С ним у строевого генерала Жукова разговора быть не могло. А отправить Мехлиса вон по исполнении его собачьей функции свидетеля и, возможно, телохранителя вождь не мог: не оставаться же ему с глазу на глаз с Жуковым и выслушивать укоры, на которые Жуков наедине мог отважиться даже с риском для жизни. Он и так уже сегодня, понимаешь, напозволял себе тут...

Но как бы ни был независим тон Жукова в обращении со Сталиным, Жуков в критический год, с 29 июля 1941 года и до конца августа 1942 года, до отзыва с Западного фронта и назначения на пост первого заместителя Верховного Главнокомандующего, от стратегического планирования был отстранён и мнение его не учитывалось (о чём в мемуарах маршал говорит вскользь).

А звёздный час длился, пока Жуков занимался Ельней.

37. Киевский экспресс

Этому древнейшему поселению в слиянии тихих равнинных рек, где обнаружены древнейшие из известных людские постройки, трагедии были суждены изначально. Иначе не объяснить, что после бесчисленных кровавых набегов и осад последнего тысячелетия среди тишины и цветущего мира на него обрушились сель, постройка плотины и, наконец, Чернобыль.

Впрочем, в 1941-м Киев был чудом экологии. В голубизне небесного омута взгляд утопал, а когда возвращался к бренной земле, то с высокого Правобережья перед ним раскрывались прозрачные и вечные украинские дали, зелёные и синие, блистающие зеркалом чистых вод и необъятого неба. В этом эфире плавали рядом баржи, и облака, и рыбы, и листья, и птицы. И струился особенный ветер, какого нигде в мире больше нет.

Да и мест подобных на свете не так уж много. Эти плодородные почвы под ласковым солнцем в слиянии чистых питьевых вод Припяти, Десны и Днепра даровали жизнь сотням поколений. Кто только не ломился сюда, в этот источник вод и чистого воздуха, уж такой лакомый кусок, всем хотелось: умеренный климат, сухой ветер и лучезарное небо над головой. Люди здесь осели в незапамятные времена, поселения на месте страдальца Киева насчитывают пятнадцать тысяч лет.

И вот, после половцев, кипчаков, татаро-монголов, поляков, шведов, немцев, после кровавых гражданских усобиц надвинулись наци. И — застыли. Здесь рухнула концепция блицкрига и шансы на победу, реальные до того, как Гитлер прельстился Киевом — воротами на Юг.

Советская пропаганда нагромоздила во время оно множество громких фраз о героизме защитников города. Киеву присвоено звание города-героя — после войны, однако. А был он достоин этого звания уже в войну не менее Одессы, ставшей городом-героем за 72 дня обороны. Киев продержался 76 дней{58} на центральном участке обороны, на стыке фронтов, где вермахт обладал свободой манёвра и где сражались его отборные врйска. Город стоял, сковав вермахт, но готовя жуткую участь защитникам и мирному населению.

«Сейчас бытуют различные версии (выделено мной. — П.М.) о позиции Ставки, Генерального штаба, командования юго-западного направления и Военного совета Юго-Западного фронта в отношении обороны Киева и отвода войск на реку Псёл из-под угрозы окружения. Поэтому считаю нужным привести выдержки из разговора И.В.Сталина с командующим Юго-Западным фронтом М.П.Кирпоносом 8 августа 1941 года. Они свидетельствуют... что мнения Верховного Главнокомандующего и Военного совета Юго-Западного фронта совпадали — они были против отвода советских войск из-под Киева».

И — переговоры по телетайпу.

«У аппарата Сталин. До нас дошли сведения, что фронт решил с лёгким сердцем сдать Киев врагу, якобы ввиду недостатка частей, способных отстоять Киев. Верно ли это?

Кирпонос. Здравствуйте, товарищ Сталин! Вам доложили неверно. Мною и Военным советом принимаются все меры, чтобы... (И т.д.) Одновременно должен доложить вам, что у меня больше резервов на данном направлении уже нет.»

Выделено мной. Если до сих пор и были у читателя сомнения в том, что удар фон Бока на Москву мог быть успешным, несмотря на якобы нависший над его флангом Киев, то после такого признания командующего фронтом самое время оценить всю серьёзность угрозы, нависшей над нашей Родиной в июле-августе 1941 года, всю правоту фон Бока и глубину просчёта Гитлера.

Что главное в успехе любой наступательной кампании? Что составляло секрет побед Суворова и Наполеона? — Быстрота концентрации войск и стремительность действий. Теперь представьте, что Суворов или Наполеон, определив направление удара и дав понять противнику, где ударят, предоставляют ему двухмесячную отсрочку для подготовки обороны...

Конечно, Жуков своевременно оговорил разные версии, бытующие ныне о позиции Ставки, но фраза Кирпоноса ставит под сомнение утверждение маршала о совпадении мнений Ставки и Юго-Западного фронта. Да и с чего бы вождь начинал разговор столь грозным тоном, если бы командование фронта не будировало хотя бы окольными путями, через оперативный отдел, если не через самого начальника Генштаба, вопроса об отводе войск на левый берег Днепра?

Вот только откуда эти сведения у Сталина? Ведь после смещения Жукова с этой идеей к вождю и приблизиться никто не смел.

Достоверно известно, что Генштаб поддерживал идею отхода за Днепр и создания там новой линии обороны. Эта мысль и легла в основу доблестного доклада начальника Генштаба генерала армии Г.К.Жукова вождю 29 июля. Но и после смещения она продолжала жить Жукова. В авторстве её велика доля начальника штаба Юго-Западного фронта генерал-майора В.И.Тупикова.

В Киеве, на пересечении малолюдных улиц Чкалова и Тимофеевской (не ведаю, как называются они теперь) стоит классической архитектуры здание. В нём после войны размещался штаб Киевского военного округа. Рядом тихий сквер и в центре его могила со скромным обелиском. Надпись гласит, что здесь похоронен начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор Василий Иванович Тупиков.

Один из немногих уцелевших оперативно-тактических мыслителей РККА похоронен немцами. Командирам, павшим с оружием в руках, они, в отличие от комиссаров, отдавали воинские почести. Тупикова они знали. Он был военным атташе в Германии как раз в канун войны.

21 сентября 1941 года оставшийся старшим по должности начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор Тупиков повёл в ночную атаку на прорыв из окружения колонну в составе сотен офицеров штаба фронта. Внезапно, без выстрела, они ринулись на врага. Пока в темноте немцы приходили в себя, те, кому повезло, пробили себе дорогу. Среди них были генералы Добыкин, Данилов, Панюхов. Генерала Тупикова среди них не было. Он пал в чистом поле, в двух километрах от рощи Шумейково. 24 сентября немцы подобрали на поле боя тела павших командиров.

Один из немногих уцелевших в чистке умов Красной Армии был одним из ненавистных Сталину умов. Вождь не терпел людей с аналитическими способностями и уничтожал их прицельно. Мало ли до чего додумаются эти аналитики. Но всех не перебьешь, и Тупиков уцелел, чтобы в наше время, стать одним из безмолвных свидетелей обвинения вождя.

Поскольку толковых докладов вразрез с его мнением Сталин не переносил, Тупиков снискал его неприязнь ещё в бытность в Берлине обстоятельными докладами о приготовлениях вермахта. А теперь и просьбами об организации стойкой линии обороны за Днепром и отводе войск на левый берег. Донесения Тупикова вождь иначе, как паническими, не называл и здравого смысла в них в упор не видел.

Положение не изменилось и после Сталина. Герой, удостоенный воинских почестей противником, не удостоен соотечественниками: в третьем (и последнем!) издании Большой Советской Энциклопедии (где есть слово троцкист, но ни слова не только о Троцком, но даже о реабилитированных Рыкове и Бухарине) не помянут и Тупиков. Лишь из мемуаров его подчинённого, маршала И.Х.Баграмяна, можно что-то узнать об этом человеке. Баграмян же даёт понять, что утечка информации из штаба Юго-Западного фронта происходила через члена Военного совета Бурмистенко, секретаря Киевского обкома, твёрдого партийца, человека большого мужества и малого понимания в военном деле. У него была своя линия связи с вождём, а в тот период голос членов Военного совета был для Сталина громче голоса командующих.

Между тем, события развивались катастрофически — для обеих сторон. Группа армий «Юг» с самого начала уступала в численности Юго-Западному фронту в соотношении 4:5. Одолеть Киев фронтальными атаками не просто, город на высотах, и Гитлер принял своё роковое решение — наступление на Москву отложить, танки Гудериана бросить в обход Киева с севера. Совещание по этому вопросу состоялось 4 августа в Борисове. В нём, кроме Гитлера и его адъютанта Шмундта, участвовали фон Бок, Гот и Гудериан. Каждому дано было высказаться так, чтобы этого не слышали другие. Все единодушно выразили мнение, что первостепенной задачей является взятие Москвы. Гот сказал, что готов будет к 20 августа. Гудериан назвал 15-е, лишь попросил смены моторов, съеденных пылью русских дорог. Гитлер колебался, в приоритетах называл Ленинград, Украину, Крым, угрожавший бомбёжками нефтепромыслов Плоешти... Всё же совещание завершилось не без надежды на московский вариант, и последующие дни генералы заняты были подготовкой и улучшением позиций войск на исходных рубежах.

Далее слово Гудериану, быстроходному Гейнцу:

«На 23 августа я был вызван в штаб группы армий «Центр» на совещание, в котором принимал участие начальник генерального штаба сухопутных войск. Он сообщил нам, что Гитлер решил наступать в первую очередь не на Ленинград и не на Москву, а на Украину и Крым. Для нас было очевидно, что начальник генерального штаба генерал-полковник Гальдер потрясён тем, что его план развития наступления на Москву потерпел крах... Мы все были глубоко уверены в том, что планируемое Гитлером наступление на Киев неизбежно приведет к зимней кампании со всеми её трудностями, которую ОКХ хотело избежать, имея на то все основания...

Фельдмаршал фон Бок... внёс предложение, чтобы я отправился вместе с генерал-полковником Гальдером в ставку фюрера и в качестве фронтового генерала доложил непосредственно Гитлеру наши взгляды в отношении дальнейшего развития операций... Мы вылетели в ставку и к вечеру приземлились на аэродроме Летцен (Луганы) в восточной Пруссии.

Я немедленно отправился к главнокомандующему сухопутными силами. Фельдмаршал фон Браухич встретил меня следующими словами: «Я запрещаю вам поднимать перед фюрером вопрос о наступлении на Москву. Имеется приказ наступать в южном направлении, и речь может идти только о том, как его выполнить. Дальнейшее обсуждение вопроса является бесполезным.» В ответ на это я попросил разрешения вылететь обратно в свою танковую группу, ибо при таких условиях не имеет смысла вступать с Гитлером в какие-либо объяснения. Однако фельдмаршал фон Браухич не согласился с этим. Он приказал мне отправиться к Гитлеру и доложить ему положение своей танковой группы, не упоминая, однако, ничего о Москве!

Я отправился и в присутствии большого круга лиц — Кейтеля, Иодля, Шмундта и других — доложил Гитлеру обстановку на фронте перед моей танковой группой, положение самой группы, а также о характере местности; к сожалению, при моем докладе не было ни Браухича, ни Гальдера, ни какого-либо другого представителя ОКХ. После того, как я закончил свой доклад, Гитлер задал мне вопрос: «Считаете ли вы свои войска способными сделать ещё одно крупное усилие при их настоящей боеспособности?» Я ответил: «Если войска будут иметь перед собой настоящую цель, которая будет понятна каждому солдату, то да!» Гитлер: «Вы, конечно, подразумеваете Москву!» Я ответил: «Да. Поскольку вы затронули эту тему, разрешите мне изложить свои взгляды по этому вопросу.»

Гитлер дал своё разрешение, и я подробно и убедительно изложил ему все доводы, говорящие за то, чтобы продолжать наступление на Москву, а не на Киев... Я пытался объяснить Гитлеру, что после достижения военного успеха на решающем направлении и разгрома главных сил противника будет значительно легче овладеть экономически важными районами Украины, так как захват Москвы — узла важнейших дорог — чрезвычайно затруднит русским перебрасывать свои войска с севера на юг. Я напомнил ему также, что войска группы армий «Центр» уже находятся в полной готовности для перехода в наступление на Москву, в то время как предполагаемое наступление на Киев связано с необходимостью произвести переброску войск на юго-запад, на что потребуется много времени; причём в последующем, при наступлении на Москву, танковым войскам придётся пройти ещё раз это же расстояние, т. е. от Рославля до Лохвицы, равное 450 км, что вызовет повторный износ материальной части и усталость личного состава. На опыте передвижения наших войск в направлении на Унечу я обрисовал ему состояние дорог в районе, указанном мне для переброски своих войск, и обратил его внимание на те трудности в организации снабжения, которые неизбежно должны будут увеличиваться с каждым днем, если нас повернут на Украину... В заключение я обратился к Гитлеру с просьбой отодвинуть назад все остальные соображения, подчинив их прежде всего решению основной задачи — достижению решающего военного успеха. Все остальные задачи будут тем самым решены впоследствии (выделено мной. — П.М.).

Гитлер дал мне возможность высказаться, не прервав ни разу. Затем он взял слово, чтобы подробно изложить нам свои соображения относительно того, почему именно он пришел к другому решению... Я впервые услышал от него фразу: «Мои генералы ничего не понимают в военной экономике». Гитлер закончил свою речь строгим приказом немедленно перейти в наступление на Киев, который является его ближайшей стратегической целью. При этом мне впервые пришлось пережить то, с чем впоследствии приходилось встречаться довольно часто: после каждой фразы Гитлера все присутствующие молча кивали головой в знак согласия с ним, а я оставался со своим мнением в единственном числе. Очевидно, он уже не раз произносил такие речи для обоснования своих более чем странных решений.

После того как решение о переходе в наступление на Украину было ещё раз подтверждено, мне ничего не оставалось, как наилучшим образом его выполнить....»{59}

Что и говорить, выполнен приказ был, как всегда, наилучшим образом. В конце августа Киевский экспресс покатился. Для этого, правда, вермахту пришлось затеять два больших прорыва намного ниже и выше Киева по течению Днепра. Зато и полоса захвата расширилась, а с нею и размеры катастрофы. Ну и что? Блицкриг-то опочил. Ничего не понимавшие в военной экономике генералы понимали в стратегии, о которой не имел понятия фюрер.

В конце ноября, когда захват Москвы казался делом дней, Гитлер на совещании в свойственном ему мессианском стиле сделал следующее заявление:

«Эпоха танков может вскоре окончиться... Если мы успешно завершим свою европейскую миссию, нашу историческую эволюцию можно считать обеспеченной. И тогда, в защиту наших завоеваний, мы воспользуемся преимуществами триумфа обороны над танками для защиты против любых посягательств.»

Сколько всего в этих словах... Тут и полное непонимание природы современной войны, и неспособность осознать ранимость любой обороны, и даже неверие в то, что СССР может быть повержен, словно бы целью войны было лишь ограбить страну, отобрать территории с ресурсами, а остальное отбросить, и пусть остатки этого СССР валяются себе в ничтожестве по ту сторону Урала со своими нелепыми попытками поколебать танками стальную оборону рейха... Одного лишь нет здесь — веры в армию, которая уже совершила чудеса и совершила бы куда больше, если бы ей не мешал её фюрер.

Мои генералы ничего не понимают в экономике. Похоже, этот нищий буржуа понимал в экономике куда меньше генералов, если полагал, что Россия, отброшенная за Урал, более не представит опасности для рейха. Он вдохновил генералов на молниеносную войну, и они поверили ему и осуществляли этот план с поразительным успехом. Но он не поверил своим генералам! Какой парадокс!

И вот ещё что: он не поверил способности вермахта завершить войну до зимы — и он же не приготовил вермахт к зиме. Нервическое свойство фюрера менять планы сказалось в полной мере и здесь. И поколебать его решения было невозможно. Ведь, казалось бы, нельзя изложить разумные доводы вермахта лучше, чем сделал это Гудериан.

Так же твёрд оставался и Сталин. Свою некомпетентность он ещё не раз проявит столь же непоколебимо. Потери? Что ему Гекуба....

Слово маршалу А.М.Василевскому:

«...Было принято половинчатое решение. При одном упоминании о жестокой необходимости оставить Киев Сталин выходил из себя и на мгновение (— ? Не навсегда? Входил обратно? Интересно, однако, что вопрос всё же муссировался и после удаления Жукова...) терял самообладание. Нам же, видимо, не хватало необходимой твёрдости, чтобы выдержать эти вспышки неудержимого гнева, и должного понимания всей степени нашей ответственности за неминуемую катастрофу на юго-западном направлении».

Честное признание. Да, всё как в ставке Гитлера...

Эпизод 9 сентября. Катастрофа неминуема, меры запоздали — а вождь ещё и теперь гневаться изволит, едва кто дело говорит.

Теперь Жуков не одинок. Уже и Будённый настаивает в выражениях почти истерических, за что снят 11 сентября с должности главкома Юго-Западного направления и заменен Тимошенко. Обычная в панике чехарда...

А Жуков ещё успевал, когда, продолжая звёздный час, слал в Ставку из ельнинского сидения свою телеграмму:

«Противник, убедившись в сосредоточении крупных сил наших войск на пути к Москве, имея на своих флангах Центральный фронт и великолукскую группировку наших войск, временно отказался от удара на Москву и, перейдя к активной обороне против Западного и Резервного фронтов, все свои ударные подвижные и танковые части бросил против Центрального, Юго-Западного и Южного фронтов. Возможный замысел противника: разгромить Центральный фронт и, выйдя в район Чернигов, Конотоп, Прилуки, ударом с тыла разгромить армии Юго-Западного фронта. После чего главный удар на Москву в обход Брянских лесов и удар на Донбасс. Я считаю, что противник очень хорошо знает всю систему нашей обороны, всю оперативно-стратегическую группировку наших сил и знает ближайшие наши возможности... Для противодействия противнику и недопущения разгрома Центрального фронта и выхода противника на тылы Юго-Западного фронта считаю своим долгом доложить свои соображения о необходимости как можно скорее собрать крепкую группировку в районе Глухов, Чернигов, Конотоп. Эшелон прикрытия сосредоточения сейчас же выбросить на р. Десна...»

Ответ из Ставки последовал в тот же день, незамедлительно:

«Ваши соображения насчёт вероятного продвижения немцев в сторону Чернигова, Конотопа, Прилук считаем правильными. В предвидении такого нежелательного казуса и для его предупрежждения создан Брянский фронт во главе с Ерёменко. Принимаются и другие меры, о которых сообщим особо. Надеемся пресечь продвижение немцев. Сталин, Шапошников».

Я знал, что собой представляют в боевом отношении войска создаваемого в спешке Брянского фронта... »

Знал Жуков и сослуживца, назначенного командующим этим наспех созданным фронтом. В такой-то узел повострее бы кого-то... Но кого? Даже и Ерёменко вытащили с Дальнего Востока и в Чите пересадили с поезда на бомбардировщик, чтобы доставить в Москву побыстрее. Писать об этом в мемуарах? Опять намекать на радикальность чистки? Это дело потомков.

Маршал о командующем умолчал, но о войсках всё же высказался. Можно представить, каково было его настроение тогда, в 41-м, едва он узнал о новом фронте и его командующем.

11 сентября. Катастрофа неминуема. Снова разговор между Ставкой и штабом Юго-Западного фронта. У аппарата в Киеве Кирпонос, Бурмистенко, Тупиков. В Москве Сталин, Шапошников, Тимошенко.

Сталин. Ваше предложение об отводе войск на рубеж известной вам реки мне кажется опасным...

Чего уж, теперь отвод невозможен. Поэтому задним числом мудрый вождь перечисляет, что надо сделать, чтобы такой отвод осуществить и предотвратить разгром, который предотвратить нельзя. Следуют здравые «во-первых», «во-вторых», «в-третьих», которые повторяют — с поправкой на обстановку, конечно, — предложения Жукова и которых единственный недостаток в том, что в момент этого словоговорения они стали припарками мёртвому телу бывшего Юго-Западного фронта.

Но и теперь, когда всё, что осталось делать Герою Союза несчастному генерал-полковнику М.П.Кирпоносу, — это послать крепкое словцо вождю, он трусливо отвечал:

«У нас даже мысли не было об отводе войск до получения предложения дать соображения...»

Сказался недавний полковник. Голоса командирского не хватило. Будь на его месте Якир, в дуло выкрикнувший «Да здравствует Сталин!», что до посинения разъярило вождя, в осаждённом Киеве он действовал бы иначе и 650 тысяч войска окружению не обрёк бы.

Да разве могла сложиться такая обстановка при живых Якире и Уборевиче... А Кирпонос молчал, хотя знал, что станет с ним и с фронтом через неделю. Да с кем было говорить? И то: 11-го — а конец наступил 19-го — в упомянутом разговоре, заключая его после «во-первых»-«во-вторых», вождь бросает:

«Перестать, наконец, заниматься исканием рубежей для отступления, а искать пути для сопротивления».

Браво! Вот фраза, достойная самого Л.З.Мехлиса.

Слово Баграмяну:

«В аппаратной наступила тишина. Своей железной логикой ( — ?! Да где она здесь, логика? — П.М.) Верховный Главнокомандующий мог обезоружить кого угодно. Даже Тупиков растерялся. Впоследствии он говорил мне (Какое там «впоследствии»? Тупикову жить оставалось десять дней? Через день-два и сказал, как подчинённому, начальнику оперативного отдела штаба фронта. Обычная для военных и их литературных помощников небрежность в обращении с русским языком... — П.М.), что у него возникла мысль (в процессе разговора со Ставкой): надо воспользоваться предложением, для начала отвести на рубеж по реке Псёл пять-шесть дивизий и значительные силы артиллерии. Это и явилось бы началом отвода войск фронта на новый рубеж... Но всех ошеломили последние слова Верховного: «Перестать заниматься исканием рубежей для отступления...» По свидетельству Захватаева, побледневший Кирпонос дважды вслух зачитал эту фразу. Спросил членов Военного совета:

— Ну, что скажете, товарищи?

Бурмистенко тихо произнёс:

— Раз нельзя, мы и не будем настаивать на уходе с Днепра.

Время шло, а на другом конце провода Сталин ждал ответа.

Кирпонос стремительно повернулся к бодистке:

— Передавайте!

Говорил он медленно, словно процеживал каждое слово:

— У нас и мысли об отводе войск не было до получения предложения дать соображения об отводе...

Захватаев потом рассказывал, что Тупиков, слушая Кирпоноса, схватился за голову.

Снова застучал аппарат. Слова на ленте тяжёлые, как слитки:

«...Киева не оставлять и мостов не взрывать без особого указания Ставки. До свидания.»

В тот же день А.М.Василевский флегматично заметил: «Думаю, мы уже крепко опоздали с отводом войск за Днепр.»

А в Киеве было тихо. В последнем письме, отправленном в эти дни жене и дочери, работник штаба фронта майор Р.Каневский сообщал, что в городе спокойно, в школах начался учебный год. Положение дел скрывалось не только от жителей, но и от работников штаба.{60}

Волей обстоятельств звёздный час Жукова совпал с часом великой трагедии сотен тысяч людей.

Но не Жуков тому виной.

38. Ельня

Ельня. Первое отступление вермахта в прямом столкновении с Красной Армией. Первое достижение. Кровавое, но несомненное. Бросок вермахта на Москву состоялся не с Ельнинского рубежа, а западнее. Сыграло это роль? нет? Счёт в ноябре-декабре на часы шёл...

Под Ельней Жуков не переставал думать о Киеве. Киевской трагедии активность на ельнинском участке не оттянула. Шапошников не стал вслед за Жуковым повторять подобный доклад. Шапошников и впредь много раз не станет, не посмеет, понимая обстановку не хуже, а то и лучше Жукова, что и даёт право называть его — наряду с Жуковым — в числе людей, оказавших решающее влияние на ход войны — — — бездействием. Но как взыскать с человека, понимавшего свою малоценность в сравнении с уничтоженными коллегами, с больного, стремящегося продлить дни свои...

Хоть о запуганном Шапошникове сказано, казалось бы, достаточно, о нём придётся говорить снова, когда дело коснётся лета 1942 года.

О боях за Ельню Жуков пишет скупо.

Есть своя эстетика в военном деле. Продумать операцию хотя бы на ход-два — это стихия артиста войны. А наступать необученными войсками с неопытными командирами, нередко вчерашними энкаведистами, вести без авиационной поддержки кровопролитные бои по прогрызанию обороны — это не то, чему его учили. Впрочем, благодаря плодотворной деятельности своего кровавого патрона, таким путём Жуков вынужден был воевать столь долго, что выучился воевать только так. (Патрона потери не интересовали.) Так что в зачёт полководцу идёт здесь прежде всего выбор точки удара. А также то, что, даже с учётом многократных по сравнению с немецкими потерь, Красная Армия вынудила вермахт к отступлению в кампании, в которой отступательные маневры и не планировались.

Тут сразу заработала идеология: лучшим соединениям было присвоено звание гвардейских.

Вот Жуков при Ельне глазами его шофёра А.Н.Бучина:

«Последние дни перед взятием Ельни бои шли круглосуточно, так спланировал операцию Жуков. Круглосуточно он был на ногах. Признаюсь, что в те дни я иной раз побаивался Жукова, больно он был суров и неразговорчив. Он внезапно, волшебно изменился, когда под натиском наших войск немцы ночью бежали из Ельни...

Георгий Константинович бегло осмотрел разрушенный и сожжённый немцами при отступлении город. Картина была тяжёлая. Единственная «новостройка» — немецкое военное кладбище, за которым под угрозой расстрела заставляли ухаживать. Жителей, не торопившихся украшать цветами берёзовые кресты с немецкими касками, оккупанты убивали.

Разгневанный Жуков, обращаясь к группе командиров и местных жителей, сказал, что история никогда не забудет злодеяний немцев. В то же время он бережно снял с креста немецкую каску, пробитую пулей, внимательно осмотрел её, удостоверился по краям отверстия, что пуля была бронебойная, и так же бережно повесил её на место» (выделено мной).

Жёсткий. Но ведь не без понятия о чести.

Лучшего в себе мы обычно не замечаем. Что ж, так и быть должно.

39. Сталин и его генералы

Всегда затруднительно в книге нахождение места для отступления от темы. Забавный эпизод жуковских мемуаров толкнул эту главу на место, предназначенное Ленинграду.

Об участии Жукова в обороне великого города нет нужды говорить. Жуков в Ленинграде проявил неумолимость. Но маневрировать у стен города было негде. И нечем. Ленинград — это героизм голодного отчаяния и ледяного исступления. Это ещё один памятник сталинской чистке.

В главе о Ленинграде, говоря о принятых им мерах по взаимодействию фронтов, Жуков приводит эпизод из тех, какие и рассмешить могли бы, если бы речь не шла, в конечном счёте, о человеческих жизнях.

Среди сталинских маршалов лишь один мельком помянут в этой печальной повести — Григорий Иванович Кулик. Осенью 1941 года маршал Кулик, фанфарон и невежа, командовал 54-й армией Волховского фронта. Ленинград был уже в кольце. Жуков при непрерывном нажиме вермахта пытался деблокировать город, пока немцы ещё не врылись в землю.

«Условия деблокирования Ленинграда в сентябре 1941 г. требовали, чтобы 54-я армия действовала более энергично и в полном взаимодействии с частями Ленинградского фронта. Я позволю себе привести телеграфный разговор с маршалом Г.И.Куликом, который состоялся в ночь на 15 сентября 1941 г. Текст его даётся с небольшим сокращением.

У аппарата Кулик.

У аппарата Жуков.

Жуков. Приветствую тебя, Григорий Иванович! Тебе известно о моём прибытии на смену Ворошилову? Я бы хотел, чтобы у нас с тобой побыстрее закипела работа по очистке территории, на которой мы могли бы пожать друг другу руки. Прошу коротко доложить об обстановке. В свою очередь хочу проинформировать, что делается под Ленинградом. (Под пунктами «Первое» и «Второе» следует сводка довольно грустных, в общем, событий...)

Т р е т ь е. На всех участках фронта организуем активные действия. Возлагаем большие надежды на тебя. У меня пока всё. Прошу коротко сообщить обстановку на твоём участке.

Кулик. Здравия желаю, Георгий Константинович! Очень рад с тобой вместе выполнять почётную задачу по освобождению Ленинграда. Также жду с нетерпением момента встречи. Обстановка у меня следующая...

(Также под тремя пунктами следует описание событий дня, из которых Жуков делает свои выводы): «Из рассуждений Г.И.Кулика, таким образом, следовало, что в течение ближайшего времени его армия наступать не собирается. Это нас никак не устраивало, так как положение под Ленинградом становилось критическим. Помимо прямых действий со стороны 54-й армии, я рассчитывал также на привлечение авиации этой армии для ударов по важным районам на подступах к Ленинграду. Надо было объяснить это моему собеседнику.

Жуков. Григорий Иванович, спасибо за информацию. У меня к тебе настойчивая просьба — не ожидать наступления противника, а немедленно организовать артподготовку и перейти в наступление в общем направлении на Мгу.

Кулик. Понятно. Я думаю, 16-17-го.

Жуков. 16-17-го поздно! Противник мобильный, надо его упредить. Я уверен, что, если развернёшь наступление, будешь иметь большие трофеи...»

Ох, не хватало одного из репрессированных на другом конце провода. Кулика никакими трофеями на наступление было не заманить.

Но и Кулика понять можно. Он — не Жуков. Он — Кулик. Он — маршал. Правда, уже не уполномоченный Ставки, но тем более — к чему рисковать? Наступление — риск. А у него и таланта такого нет — наступать. А хозяин строг, ух строг! Чуть что — в расход, как Павлова с Климовских. Вот если сам хозяин прижмёт — ну, тогда другое дело. А так — это у Жукова горит, не у Кулика.

«Кулик. Завтра перейти в наступление не могу, так как не подтянута артиллерия, не проработано на месте взаимодействие и не все части вышли на исходное положение. Мне только что сообщили, что противник в 23 часа перешёл в наступление в районе Шлиссельбург-Синявино-Гонтовая Липка. Наступление отбито. Если завтра противник не перейдёт в общее наступление, то просьбу твою о действиях авиации по пунктам, указанным тобой, выполню. (Дескать, мы люди тёмные, неучёные, нам ещё и взаимодействие на местности отработать надо. А там, если артиллерию подтянут, если противник в наступление не перейдёт, тогда... — П.М.)

...Уже не скрывая раздражения, я сказал:

• Противник не в наступление переходил, а вёл ночную силовую разведку! Каждую разведку или мелкие силовые действия врага некоторые, к сожалению, принимают за наступление... (Может, и не Жуковым, но, по крайней мере, и не Куликом быть надо, чтобы понять, что, если в 1941-м немецкое наступление отбито, то это не наступление было, а разведка. — П.М.) Ясно, что вы прежде всего заботитесь о благополучии 54-й армии и, видимо, вас недостаточно беспокоит создавшаяся обстановка под Ленинградом. (Верно, Егорий! И первое верно, и второе. Да уж, знаешь, своя рубаха ближе к телу. — Маршал Г.И.Кулик). Вы должны понять, что мне приходится прямо с заводов бросать людей навстречу атакующему противнику, не ожидая отработки взаимодействия на местности. (Ну, даёшь, Егор, уел, ничего не скажешь... Люди есть на заводах? Ну и бросай. Бадаевские-то склады сгорели, кормить их всё равно нечем. Бросай! — Маршал Г.И.Кулик). Понял, что расчитывать на активный манёвр с вашей стороны не могу. Буду решать задачу сам. Должен заметить, меня поражает отсутствие взаимодействия между вашей группировкой и фронтом. По-моему, на вашем месте Суворов поступил бы иначе. (Суворов? Это фельдмаршал, что ли? Ну, на то он и фельдмаршал, а я только маршал. Будь здоров, Егорий! — Г.И.Кулик.) Извините за прямоту, но мне не до дипломатии. Желаю всего лучшего!»

Войну маршал Кулик окончил майором (случай, вероятно, единственный в истории), но окончил. Не попал в штрафбат, не был назначен командовать 2-й Ударной армией, дабы быть брошенным в авантюрное, безнадежное дело. После войны жалован генерал-майором и сразу затем расстрелян, не то мы и о его деятельности из уст Жукова ничего не узнали бы, как не узнали его мнения об Ф.И.Голикове, представлявшим разведсводки с такими комментариями, чтобы не сердили вождя. Когда Голикову, уже маршалу, в его высоком служебном кабинете главнокомандующего сухопутными силами, во времена разоблачений предъявили его давнюю резолюцию на телеграмме Зорге, Голиков залез на стол и, как утверждают Рапопорт и Геллер, симулировал сумасшествие. Думаю, не симулировал, думаю, потрясён был и впрямь до потери рассудка. Годы прожить в страхе столкнуться со своими резолюциями — и столкнуться-таки с ними... Это ведь естественно. Естественнее, чем успеть додуматься до симуляции.

Но из угодливости слагались наши военные потери. Из самими же созданной внезапности. Из пренебрежения техникой. Из необученности солдат. Мальчишки, да очкарики-профессора, да ополченцы с заводов, я сам заводской, знаю их, умельцев-слесарей и скрупулёзных нормировщиков, упорных, да, ответственных, да, но что там они знали и умели в окапывании и перебежках, они, привыкшие двигаться степенно и дискутировать по любому вопросу... Они стояли насмерть, это всё, что они могли. — Они сделали это.

Вот место «Воспоминаний», где Жуков говорит о противнике:

«Из опроса пленных стало очевидно, что немецкое командование и войска действуют сугубо по шаблону, без творческой инициативы, лишь слепо выполняя приказ. Поэтому как только менялась обстановка, немцы терялись, проявляя себя крайне пассивно, ожидая приказа высшего начальника, который (приказ — П.М.) в создавшейся боевой обстановке не всегда мог быть своевременно получен. Лично наблюдая за ходом боя и действиями войск, убедился, что там, где наши войска не просто оборонялись, а при первой возможности днём и ночью контратаковали противника, они почти всегда имели успех, особенно ночью. В ночных условиях немцы действовали крайне неуверенно, и, я бы сказал, плохо».

Комментарии? На усмотрение читателя.

Как по мне — какие там ночные бои... Если немцы терялись ночами, то наши в 41-м терялись и днём. А в 42-м не терялись? А зимой 43-го в горах Кавказа и калмыцких степях? (См. воспоминания маршала А.А.Гречко о соответствующем периоде войны на Кавказе).

* * *

Название главы обещало читателю больше, чем возможно охватить.

Но есть аспект, который непременно должен быть оценен. Это аспект созидания Сталиным атмосферы недоверия и зависти. Для этого мемуары Жукова дают материал, как ничьи другие, хотя маршал не щедр, так что не грешно привлекать ради благой цели и другие источники.

Были у сталинских выдвиженцев характерные черты — мнительность, злопамятность, недоброжелательство, недоверчивость, свойственные во все времена выдвиженцам, людям, как правило, без корней и уверенности в завтрашнем дне, без твёрдых понятий о чести. Эти, назовём их, качества могут быть врождёнными, но обстоятельства способны существенно их усугубить. Любой выскочка, не умеющий ни повернуться, ни разговор поддержать, да ещё и профессионально неподготовленный (а уж это о себе всякий знал доподлинно — пробелы в знаниях и зависимость от какого-нибудь замухрышки начальника тыла, или связи, или штаба), был закомплексован. Откуда было ему взять той вальяжности, которая лишь вельможе придаёт снисходительности к уколам? Выскочка понимает случайность взлёта и страшится падения. А уж после такой чистки!.. В этом страхе следует искать корни распрь и недолговечность дружб. И крайнюю чуткость к прикосновениям. Сталин пользовался этим в полной мере.

Сходная тема уже рассматривалась — при раздаче первых маршальских званий. Вот ещё эпизод.

«В своей книге «Накануне» адмирал Н.Г.Кузнецов пишет в связи с моим назначением начальником Генерального штаба: «Сперва я думал, что только у меня отношения с Г.К.Жуковым не налаживаются и что с ним найдёт общий язык его коллега, начальник Главного морского штаба И.С.Исаков. Однако у Исакова тоже ничего не вышло».

Я сейчас уже не помню, то ли у названных товарищей со мной «ничего не вышло», то ли у меня с ними «ничего не получилось», — это не имеет ровным счётом никакого значения. Но в целях исторической достоверности (! — П.М.) я должен сказать, что вообще на обсуждение флотских вопросов у И.В.Сталина ни нарком обороны С.К.Тимошенко, ни начальник Генерального штаба не приглашались».

Ну, флот и армия в России традиционно не мирились. А флоты между собой? Свояк мой – свидетель кровавых послевоенных потасовок между черноморцами и североморцами, дразнившими южных коллег курортниками. И в данном случае мы не станем валить на великого вождя. Однако, свидетельство маршала обнаруживает капитальнейший провал в организации обороны страны. Сухопутные не приглашались на совещания к флотским, флотских не звали на совещания сухопутных... Да это ж Порт-Артур какой-то! И не черты характеров осложняли отношения, а созданный Сталиным разрыв между родами войск. Впрочем, и здесь ещё можно искать оправдание вождю: это могло случиться не по желанию, а по невежеству его, по неумению понять важность контактов между армией и флотом. Тогда это — ещё одно доказательство его аматорства, некомпетентности в военных вопросах. На фронтах это проявило себя вполне: взаимодействие армии (особенно авиации) и флота наладилось разве что к самому концу войны. Рассогласованность действий дала немало горьких плодов. Осенью 1943-го, в разгар побед, после Курской дуги и форсирования Днепра, грянул чёрный день советских ВМФ. В несколько минут на траверсе Феодосии потеряны были три боевых корабля Черноморского флота, шедших вдоль занятых противником берегов без воздушного прикрытия, — лидер «Харьков» и эсминцы «Беспощадный» и «Способный». В составе экипажей плавали моряки, в страшные дни обороны Крыма и Кавказа спешенные и воевавшие в составе батальонов морпехоты. Эти герои совершили неправдоподобные подвиги, нигде не отмеченные и не удостоенные наград{61}. Скромные труженики войны умерли, как жили, — не уйдя с места, стремясь помочь первому поражённому кораблю, там гибли их боевые друзья, не раз с риском для жизни приходившие им на выручку. Так их и потопили всех вместе. Результатом был приказ не об улучшении взаимодействия авиации и флота, не о запрете на выход кораблей в море без воздушного прикрытия, а о запрете помощи тонущему кораблю во избежание больших потерь.

Ошибочно думать, что война расширила возможности вождя или изощрила его искусность. Она просто дала больше поводов для ссор.

«В конце июля мне позвонил А.Н.Поскрёбышев:

— Где Тимошенко?

— В Генеральном штабе, мы обсуждаем обстановку на фронте.

— Товарищ Сталин приказал вам и Тимошенко немедленно прибыть к нему на дачу! — сказал А.Н.Поскрёбышев.

Мы считали, что Сталин хочет посоветоваться с нами о дальнейших действиях. Но оказалось, что вызов имел совсем другую цель. Когда мы вошли в комнату, за столом сидели почти все члены Политбюро. Сталин был одет в старую куртку, стоял посредине комнаты и держал погасшую трубку в руках.

(Всё важно, всё заметить надо, все признаки дурного расположения владыки...)

— Вот что, — сказал Сталин, — Политбюро обсудило деятельность Тимошенко на посту командующего Западным фронтом и решило освободить его от обязанностей. Есть предложение на эту должность назначить Жукова. (Это за пару дней до смещения самого Жукова. Первым — наркома, потом его заместителя, бунтарей 3 июля... ) Что думаете вы? — спросил Сталин, обращаясь ко мне и к наркому.

С.К.Тимошенко молчал.

— Товарищ Сталин, — сказал я, — частая смена командующих фронтами тяжело отражается на ходе операций. Командующие, не успев войти в курс дела, вынуждены вести тяжелейшие сражения. Маршал Тимошенко командует фронтом менее четырёх недель. В ходе Смоленского сражения хорошо узнал войска, увидел, на что они способны. Он сделал всё, что можно было сделать на его месте, и почти на месяц задержал противника в районе Смоленска...»

В сущности, опала и даже смерть и Тимошенко и самого Жукова были бы неизбежны, если бы у Сталина имелась хоть какая-то замена. Спасло их полное отсутствие контактов с политическим руководством. Ведь именно уничтожение военных с качествами политиков с одновременным разрушением связей между военными и политиками было главной целью чистки. Но и просто решительных людей Сталин опасался, и даже больше, чем аналитиков, потому и Жукова желал держать вне Москвы. Возможно, это была первая попытка удаления, хотя мысль о власти вряд ли приходила Жукову в голову.

Жуков повёл себя безупречно. Но каково было Тимошенко? Унижение было налицо перед множеством свидетелей.

Сталинград. Роль А.И.Ерёменко в Сталинградской эпопее известна. И вот победоносный итог битвы, в которую страна вложила всё.

«В конце декабря в Государственном Комитете Обороны состоялось обсуждение дальнейших действий. Верховный предложил:

— Руководство по разгрому окружённого противника нужно передать в руки одного человека. Сейчас действия двух командующих фронтами мешают ходу дела.»

Присутствующие члены ГКО поддержали это мнение, и Сталин тут же спросил, кому поручить окончательную ликвидацию противника. Он всегда так делал, мудрый вождь, — спрашивал. Авось умный найдётся, угадает его желание, и это исходить будет уже якобы не от него...

Умный, конечно, нашёлся. Кто-то предложил передать командование Рокоссовскому — новому любимцу, восходящей звезде. Между тем, ликвидация котла — это то, чего, затаив дыхание, до последнего мига боясь и не веря себе, ждала вся страна. Жила этим. Об этом лишь и говорили, и думали в каждой семье, в каждом воинском подразделении: неужели?.. когда же?.. Ясно, что имя, связанное с этой победой, войдёт в душу народа накрепко и навсегда. Так вошло имя красавца и кавалера Константина Константиновича Рокоссовского — битого в застенках победителя Паулюса.

Можно по-разному относиться к Ерёменко и его талантам. А всё же каково было ему, отстоявшему от начала до конца Сталинградскую оборону?

« — А вы что молчите? — обратился Верховный ко мне.

— Оба командующих достойны, — ответил я. — Ерёменко будет, конечно, обижен, если передать войска Сталинградского фронта под командование Рокоссовского.

— Сейчас не время обижаться, — отрезал И.В.Сталин и приказал мне: — Позвоните Ерёменко и объявите ему решение Государственного Комитета Обороны».

Вот так. Не Сталина, а ГКО решение.

Желающие могут прочесть, как там было дальше, и представить себе всю степень ерёменковской незаслуженной обиды длиною в жизнь и его чувства — также в жизнь длиною — к ни в чём не повинному Рокоссовскому, а заодно и к передавшему приказание Жукову.

Этот способ так вождю понравился, что он ввёл его в обиход: начинает операцию один — завершает другой. Подобный эпизод состоялся при ликвидации Корсунь-Шевченковской группировки. На сей раз вождь столкнул Конева и Ватутина. Опять был аналогичный приказ номер 22022 от 12 февраля 1944 года.

«Ватутин был очень впечатлительный человек. Получив директиву, он тотчас позвонил мне и, полагая, что я был инициатором этого перемещения, с обидой сказал:

— Товарищ маршал, кому-кому, а вам-то известно, что я, не смыкая глаз несколько суток подряд, напрягал все силы для осуществления Корсунь-Шевченковской операции. Почему же сейчас меня отстраняют и не дают довести эту операцию до конца? Я тоже патриот войск своего фронта и хочу, чтобы столица нашей Родины Москва отсалютовала бойцам 1-го Украинского фронта...

Столица нашей Родины 18 февраля отсалютовала войскам 2-го Украинского фронта. А о войсках 1-го Украинского фронта не было сказано ни одного слова. Я думаю, что это была непростительная ошибка Верховного.»

Ах, Георгий Константиныч, Георгий Константиныч... Нам, глупцам, годы понадобились, чтобы увидеть смысл в поступках вашего властелина. Но вы-то в штабных кознях свору собак съели, вам-то ведом был смысл этих движений, что же вы и по смерти выгораживали своего начальника? О мёртвых либо хорошее, либо ничего? Не о Сталине же.

Впрочем, в шестидесятые, в противостоянии диссидентам, власть полна была решимости поддержать авторитет государственности, даже сталинской, и цензура давила любое сообщение об ошибках великого вождя. Так что и такое замечание было изрядным вольтерьянством.

Но и то надо признать, что в этих-то делах вождь ошибок не совершал. Всё было расчислено. Генералов надо ссорить, а славу делить так, чтобы не создать ореола вокруг какого-нибудь нового Гениального Полководца и потенциального — на основе военной, славнейшей из слав, особенно после такой войны — нового Великого Вождя и Учителя. Уж и с Жуковым не знаешь, что делать, а тут Ватутин. Ватутину и взятия Киева заглаза хватит, столица Советской Украины, да в канун праздника Октября, понимаешь. Если ему и Корсунь-Шевченковскую операцию отвалить, тогда и вовсе...

Словом, НЕ НАДО!

Несправедливость потрясла эмоционального Ватутина. А вот ещё такая спекуляция: полагаю, что поездка командующего 1-м Украинским фронтом в 13-ю и 60-ю армии, стоившая ему жизни, была им предпринята 28 и 29 февраля 1944 года с целью лично — не по телефону же, прямо смершевцам в уши! — переговорить с командующими армиями, с боевыми соратниками своими, как и он, не спавшими ночей и обделёнными заслуженной славой за проведение тяжелейшей операции, поплакаться на судьбу и, как говорится, залить горе. Это безрассудство по-человечески понятно. События в створе фронта развивались нормально, оперативной надобности в поездке не было. Но командующие фронтами — и они всего только люди. И они под одеждой голые — менее, кстати, безобразно, чем их вождь и главнокомандующий. (Не надо также забывать, что Сталин, великий врач, как и великий полководец, как и корифей языкознания и всех других наук, запретил ампутировать Ватутину ногу, когда врачи распознали гангрену, а когда разрешил, то по своевременности операция сравнима могла быть лишь с операцией по эвакуации Киевского укрепрайона.)

Наконец, так же развёл Сталин самого Жукова с Коневым и даже с Рокоссовским. 1-й Белорусский фронт Рокоссовского был нацелен на Берлин. Перед штурмом Рокоссовского перевели на 2-й Белорусский, а на 1-й поставили Жукова. Это и положило конец сердечным отношениям двух старых товарищей. Их дружба, перенесшая многое, этого перенести не могла. (Не уверен, что озлобленность возникла. Скорее, просто неловкость в отношениях.) А 1-му Украинскому фронту Конева в штурме Берлина не отвели створа для наступления. Лишь в последние дни апреля Сталин раздражённо стёр разграничительную линию на шестидесятикилометровом участке, и то после многократных представлений начальника Генштаба А.И.Антонова. Антонову эта настойчивость стоила маршальского звания.

Не удивительно, что сразу после победы, уже в 45-м, Жуков оказался в изоляции. Он был хорошим полководцем и худым дипломатом. Сталин вполне насладился как одним, так и другим его качеством, безжалостно, как нацист-лётчик, расстреливавший на бреющем полёте метавшихся на открытом месте красноармейцев.

Пользуясь ключом интригантства, можно наново прочесть все поступки Сталина на его посту Верховного и на многих других, опрометчиво доверенных ему товарищами по партии до того, как он сам стал назначать себя на посты. Никто из них так и не взял на себя миссии последнего дружеского объятия с динамитным пояском на собственном теле. От многих проблем был бы избавлен народ одной шестой части обитаемой суши.

Конечно, учили нас верно, индивидуальный террор — не метод борьбы. А массовый — метод? Да и кто учил-то? Те, кто этим учением о собственной безопасности радели?

Не в ту цель ударили пули Гамарника, Горячёва и других. Не нашлось Штауффенберга в Кремле до войны, до террора, до всего. Вот только портфель оставлять не надо. Надо самому оставаться с портфелем. Просто исключить себя из дальнейшего графика — и всё.

Теперь готовых на такие дела куда как много, зато мишеней явных на планете мало и прячутся они, забившись в пещеры, а страдают безвинные.

Заключая эту беспорядочную и неожиданную для себя самого главу, обращаю внимание читателя, что вождю не всё удавалось. В частности, уничтоженные полководцы были друзья между собой. За эту дружбу и погибали: Гамарник, Якир, Блюхер... Присвоение Блюхеру звания маршала в обгон Якира не расстроило дружбы, на что Сталин рассчитывал: ведь Блюхер был в подчинении у Якира в Киевском округе, звание вывело его вперёд. Но их отношения сохранились. А если и не друзьями были, то приятелями: Гамарник, Тухачевский... И тоже до конца. А если даже и не приятелями, как Тухачевский и Егоров, то единомышленниками. И уж во всяком случае верили в порядочность коллеги, и эту уверенность нельзя было поколебать досье и подглядываньем в замочную скважину.

Приведу выдержку из воспоминаний о Яне Гамарнике, начальнике Главного Политуправления РККА в пору, когда мехлисами или щербаковыми там пахнуть не могло. Ян Гамарник, «человек с мрачным лицом и добрыми глазами», слёг с диабетом сразу же после первомайского праздника 1937 года. Диабет — болезнь, подбадриваемая стрессом. А стресс был что надо: лучшие друзья, чистейшие люди, арестованы и находятся под следствием. И повидаться с ними нельзя даже ему, начальнику Главполитупра.

«Нередко кто-нибудь из нас, секретарей, приезжал к нему домой с бумагами, а иногда и сам он приходил и допоздна засиживался в своём кабинете. Однажды к нему зашёл попрощаться маршал М.Н.Тухачевский, уезжавший на новое место службы, в Приволжский военный округ.

Помню, они стояли в проёме дверей, такие не похожие друг на друга и каждый по-своему красив.

— Счастливого пути, Михаил Николаевич...

— Поправляйтесь, Ян Борисович...

Это была их последняя встреча...»

Что стояло за словами прощания? О чём они думали — два честных служаки? Наверное, о том, что зря колебались. Не предвидели случившегося. Крестьянство уничтожили всё разом, а цвет страны пока не трогали. Уничтожали политиков, но их, при любом к ним отношении, к цвету страны причислить трудно. Уничтожить цвет армии!.. Аресты шли, а они всё ещё не могли себе этого представить.

Не к их чести. Непростительно было не предвидеть им, людям с хорошим образованием, со знанием истории... Впрочем, одно дело — знание истории, и совсем другое — творение её в стране, где вождь стал отцом народа, и ты, выступая против него, выступаешь против народа. Вот что заставило нас колебаться. Прощай, Михаил Николаевич. Лубянским спецам я живым в руки не дамся.

31 мая этот человек-легенда, человек-прототип, которому подражать было кощунственной мечтой, Яков Борисович Гамарник застрелился, когда лубянские воины поскреблись в дверь. Он уже всё понял, и рука его не дрогнула. Ещё одна личность, ещё одна жизнь.

Систему подлых отношений между людьми заложил Сталин. Не мог быть вершиной — взорвал вершины. Сопки стали называть горами. Он стал самой высокой сопкой. Упал уровень мышления. Ликвидация личностей стала основой государственной деятельности. Места предоставлены были посредственностям, они-то и правили бал.

Война снова произвела отбор. Потребовались яркие фигуры, и запросы войны приходилось удовлетворять, хотелось этого вождю или нет. Рядом с Жуковым появились новые имена. Ошибочно думать, что уж на сей раз маршалами стали все те, кто проявил выдающиеся качества. Выдвижения и награждения проводились с учётом главного качества — управляемости. Если генерала можно толкнуть на неподготовленное наступление, в котором войска его понесут тяжкие потери, — это хороший, управляемый генерал. Если упрямится и настаивает на своих сроках, это неуправляемый генерал, он плохой. Конев стал маршалом и был осыпан наградами, почти как Жуков, а Толбухин, хоть и стал под конец маршалом, Героя Союза от Сталина так и не дождался. А стратег А.И.Антонов, начальник Генштаба, и маршалом не стал.

Репрессии в армии, утихшие после катастрофы Западного фронта, ибо некого уже стало репрессировать (да и нельзя же в войну воевать ещё и со своими же генералами), возобновились после войны. Стреляли свидетелей кошмара сорок первого года — генералов, попавших в плен и имевших там достаточно времени для раздумий о том, как же всё случилось. Эти эксперты особенно были опасны, даром что остались верны присяге и не примкнули к власовскому движению. Карали и тех, кто остался недоволен Сталиным, как Кулик. Давили близких к Жукову людей. Расправе с самим Жуковым помешало то, что очень уж он был популярен, а армия, покорная владыке, была всё же армией-победительницей и снова обрела гордость. Потому-то Высший Военный совет 1946 года, на котором решалась судьба маршала, спасшего Родину, так отличался от Высшего Военного совета 1937 года, на котором решилась судьба командармов. Хотя среди созванных на совет немало было завистников и даже врагов маршала, в критический момент прозвучала фраза, которая девять лет назад могла предотвратить всю трагедию Великой Отечественной войны: «Армия больше не позволит решать свои дела!» Вразрез отважным лишь на войне, но не перед ликом вождя, так рубанул маршал танковых войск Павел Семёнович Рыбалко. Пол не рухнул, потолок не провалился, и стены устояли, а лубянские стрельцы не ворвались и не стали заламывать руки. В зале было теперь двое, готовых стать спина к спине.

П.С.Рыбалко, командующий бронетанковыми войсками советской армии, умер два года спустя, в августе 1948 года. Ему было всего 54 года...

Нет доказательств, что Сталин и впрямь собирался уничтожить Жукова физически. В войну он уразумел цену военному таланту. Мировое господство ещё манило, а результаты чистки ещё сказывались. Даже после такой войны жуковых оказалось мало. Возможно, вождь всего лишь ломал характер маршала и редуцировал его славу до соразмерности с собственной. Овладев армией и помня, какого страха это ему стоило сперва в 37-м, а затем в 41-м (о народе он не кручинился, народ женщины народят), господством он дорожил и упускать его не собирался. Но фраза Рыбалко прозвучала, её слышали все, и последствия её и несомненны, и неизвестны.

Впрочем, в войну до этого было ещё далеко, и генералы, разобщённые лично преданными Сталину комиссарами, в общении были осторожны.

Но иногда — иногда! — даже страх не срабатывал, и в отношениях между военными сохранялся элемент доверия. Неискоренимы людские потребности. Хоть кому-то надо же доверять! с кем-то советоваться!

К счастью для самого вождя.

Если бы не дружба по крайней мере между двумя его выдвиженцами, многое в войне могло сложиться иначе.

Об этом в своё время.

Дальше