Глава 6. Кому война— мачеха, а кому— мать родная...

Созидающая человеческая мысль уже со второй половины XIX века давала народам могучие возможности преображать жизнь и планету для их блага.

В 1869 году Америка построила Бруклинский мост, а Европа— Суэцкий канал. Через два года на заводе Круппа зажглась первая в мире мартеновская печь, а в 1883 году крупповские же рабочие в Эссене смонтировали первый прокатный стан.

В 1885 году в Чикаго вырос первый небоскреб, а через год «Нью-Йорк Трибюн» впервые была набрана на линотипной машине.

В 1889 году французы под руководством Эйфеля подняли над Парижем его новый символ, потрясший посетителей Па рижской всемирной выставки.

Еще через год— в 1890 году— английские инженеры Фаулер и Бейкер протянули над заливом Ферт-оф-Форт железнодорожный мост длиной в полтора километра.

Русские строители в 1880 году закончили в Ташкенте Транс каспийскую магистраль, а в 1892 году начали строить Транссиб.

С 6 по 15 апреля 1896 года в Афинах прошли первые Олимпийские игры. Правда, через четыре года, на рубеже двух столетий— в 1900-м— стараниями лорда Китченера (того самого) мир «обогатился» стратегией «выжженной земли» в англо-бурской войне в Южной Африке. В том же году был создан и первый концлагерь— там же.

1 августа 1914 года в Европе началась Первая мировая война, а 15 августа того же года в Америке открылся Панамский канал.

Капитал гордо заявлял, что все это (кроме, конечно, войны)— плоды его усилий. Но мосты, прокатные станы, каналы, лампочки накаливания, фонографы и рентгеновские аппараты— абсолютно все, что делало жизнь более осмысленной и изобильной, создавал труд. И только создание войны капитал мог по праву поставить себе в единоличную заслугу.

За двадцать восемь лет до августа 1914 года Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в журнале «Вестник Европы» писал: «Добрые гении пролагают железные пути, изобретают теле графы, прорывают громадные каналы, мечтают о воздухоплавании, одним словом, делают все, чтобы смягчить международную рознь; злые, напротив, употребляют все усилия, чтобы обострить эту рознь. Политиканство давит успехи науки и мысли и самые существенные победы последних умеет обращать исключительно в свою пользу»,,.

Так думал и чувствовал человек глубоко русский и одно временно гражданин мира не в пошло-барственном толковании этого понятия, а в понимании созидательном, грядущем. Щедрин тонко уловил нарастающее несоответствие производительной мощи человечества и общественного устроения этого человечества.

Русский поэт Максимилиан Волошин, уже современник мировой войны, сказал: «Это ведь ложь, что это война рас. Это борьба нескольких государственно-промышленных осьминогов. Они совершают свои гнусные пищеварительные процессы, а им посылают отборных юношей»...

Что же касается европейской «гуманистической» мысли, то Французская лига прав человека и гражданина устами своего президента Бюиссона в августе 1914 года обратилась «к нации»: «То, что разразилось сегодня,— это смертельный поединок двух религий: религии Силы и религии Права. Это освободи тельный крестовый поход демократии».

А пока лицемеры упражнялись в словоблудии, берлинская электрическая фирма «Санита» с Фридрихштрассе, 131, писала своему партнеру— женевской фирме «Феликс Бадель»— деловое письмо: «Наша модель раздвижного костыля— модель военная и представляет предмет первой необходимости. Мы хотим поэтому привлечь все ваше внимание к вопросу экспорта костылей за границу; у вас, без сомнения, имеется возможность вести дела с Францией и Россией и сбывать туда наши раздвижные костыли, которые скоро станут очень вы годным товаром».

Немцы сбывали костыли Антанте. Англичане выгодно торговали жирами, важными для производства взрывчатых веществ. Из своих колоний они поставляли эти жиры... Германии. Оттуда же шел в рейх и корм для скота.

В 1927 году бывший британский военно-морской агент в Швеции, отставной контр-адмирал Консетт, опубликовал книгу «The Triumph of Civil Forces» (в 1966 году она была пере издана под названием «The Triumph of Unarmed Forces» -»Триумф невооруженных сил»). Консетт привел в ней доку ментальные данные о торговле Англии со скандинавскими странами товарами, затем перепродававшимися в Германию. Шесть миллионов тонн меди, никеля, свинца, олова, цинка и полтора миллиона тонн продовольствия— вот о чем доклады вал в Лондон один только Консетт! А ведь Скандинавия была не единственным каналом перепродажи. Товары из-за океана и из стран Антанты шли в Германию и через Голландию, через Швейцарию...

Уже во времена второго Рузвельта— Франклина Делано— комиссия сенатора Наяне просто раскопала сведения о связях американских и германских трестов, но обнаружила сенсационные данные о выполнении в США военных заказов рейха во время войны. Шума было много, но шумели зря. Могло ли быть иначе, если число филиалов крупнейших монополий США в рейхе переваливало тогда за полсотни?

Кто-то в пропагандистских ведомствах, может быть, и рассчитывал на недолгую войну. Позже кое-кто хотел выставить недалекими идиотами немцев на том основании, что план Шлиффена предусматривал разгром Франции за 8 недель. Однако высшее руководство рейха отнюдь не играло в солдатики. В Германии за счет форсированного импорта были созданы военные запасы дефицитного сырья (хлопка, селитры, цветных металлов) на 6-12 месяцев— сроки войны, на которые ориентировались в Германии реально.

В странах Антанты такой заблаговременной экономической подготовки не проводили.

Тем, кто уже запланировал близкие сверхприбыли на военной дороговизне, было ни к чему накапливать запасы по дешевым довоенным ценам. Ведь их могли с началом войны просто реквизировать. Было проще выждать и закупать во время войны, «исполняя патриотический долг». А недостатка в сырье ни Англия, ни Франция не испытывали, за исключением короткого периода после объявления Германией неограниченной подводной войны в начале 1917 года.

Большой капитал заранее знал: война будет долгой, потому что руководить ею будет он. И как из любого выгодного предприятия, прибыль тут нужно было получать до тех пор, пока ее не начнут перевешивать возможные убытки в виде восстаний уставших народов.

В минуты горькой откровенности с самим собой это понимали и такие противоречивые фигуры, как Эдуард Эррио. В отличие от своего коллеги по партии радикалов Кайо, он -эрудит, знаток литературы, ценитель музыки— не был человеком банков и «двухсот семейств», хотя служил всю жизнь этой Франции. Так вот, Эррио писал: «Во Франции и в других странах держатели ценных бумаг, банкиры стояли над политическими деятелями, они были подлинными хозяевами Франции, незримыми, но вездесущими»...

Не успели во французском министерстве иностранных дел на Кэ д'Орсэ вчитаться в слова немецкой ноты, как тем же вечером 3 августа 1914 года в обстановке строгой секретности французское правительство попросило «Де Ротшильд Фрэр» занять сто миллионов долларов у Соединенных Штатов. Золотой конвейер двинулся...

Роль доверенного кредитора за океаном взял на себя Морган, заодно с обязанностями представителя французского правительства в военной торговле между Францией и США.

Но и Ротшильды свое получили: американские займы шли формально на их банк, а уж потом— в казну. Комиссионные же— только Ротшильдам. Их контора на рю Лафит на чала перекачивать и английские деньги, после того как лон донские Ротшильды выпустили в Англии облигации французского займа.

Попутно ротшильдовская «Ле Никель» продавала металл, добытый во французской Новой Каледонии, германским оружейным заводам.

Впрочем, патриотизм банкирских баронов был вне со мнений. Эдуард Ротшильд писал из Парижа британской родне: «Наш долг, как патриотов, предоставить в распоряжение правительства все, чем мы располагаем. Объединившись с вашим народом на поле боя, мы должны объединить и наши кошельки». Порыв был воистину трогательный: английские и французские солдаты в окопах обменивались вшами, а их более удачливые «соотечественники»— акция ми. При этом Эдуард оказался настолько патриотично дальновиден, что, «отдавая все» французской «родине», он сверх этого еще одновременно вкладывал крупные средства в акции нью-йоркской железной дороги и новых линий нью-йоркского же метро. И когда в 1917 году за своей долей окопных вшей отправились в Европу экспедиционные силы США, он был готов объединить свой кошелек с кошельком и этого «нового» союзника, участвуя в военном займе казначейства Штатов.

Генерал Мольтке еще в 1910 году говорил бельгийскому военному атташе в Берлине майору Мелотту: «Что касается Англии, то германский флот создан не для того, чтобы прятаться в гаванях. Он пойдет в наступление и, возможно, будет разбит. Германия потеряет свои корабли, но Англия утратит свое господство на морях, которое перейдет к Соединенным Штатам. Только они окажутся победителями в европейской войне. Англия это знает, и, вероятно, останется нейтральной».

Мольтке родился и был воспитан в стране, где на чужих дядей не оглядывались, и поэтому он не мог представить себе, что в могучей Англии уже немалая часть элиты ориентируется на интересы не своей родины, а на интересы того Золотого Интернационала, который как раз и вел дело к будущему господству Америки.

Мировая война готовила это господство по всем направлениям. Ее участник, бывший офицер старой русской армии, советский военный историк генерал Е. Барсуков в капитальном труде «Артиллерия русской армии (1900-1917 гг.)» писал: «Россия влила в американский рынок 1 800 000 000 золотых рублей, и притом без достаточно положительных для себя результатов. Главным образом за счет русского золота выросла в Америке военная промышленность громадного масштаба, тогда как до мировой войны американская военная индустрия была в зачаточном состоянии. Ведомства царской России, урезывая кредиты на развитие русской военной промышленности, экономили народное золото для иностранцев. Путем безвозмездного инструктажа со стороны русских инженеров (в одном Коннектикуте их работало около двух тысяч, читатель!— С.К.) созданы в Америке богатые кадры опытных специалистов по разным отраслям артиллерийской техники».

Ему вторят слова генерала А. Маниковского из его книги «Боевое снабжение Русской Армии в 1914-1918 годах»: «Без особо ощутительных для нашей Армии результатов, в трудней шее для нас время пришлось влить в американский рынок колоссальное количество золота, создать и оборудовать там на наши деньги массу военных предприятий, другими словами произвести на наш счет генеральную мобилизацию американской промышленности, не имея возможности сделать того же по отношению к своей собственной».

Ко если бы иностранцам помогали только золотишком и умишком— это было бы еще полбеды. Беда была в том, что помогали и кровью. И уже в начале войны русская кровь обеспечила французам их самую важную в той войне победу на Марне.

Пятого сентября на равнине между Верденом и Парижем в районе реки Марна началась Марнская битва. В начавшейся войне Мольтке следовал схеме Шлиффена, ослабив ее, одна ко, материально. И это сразу наложило фатальную тень на все планы и шансы немецкого наступления...

Тут Германию подвела жадность ее правящего класса. Высшие круги промышленно-финансовой буржуазии очень беспокоились за промышленные районы Эльзаса и Лотарингии мл левом фланге и настояли на его усилении за счет наиболее нужного, «прорывного» правого фланга— «бельгийского».

Это был, конечно, недопустимый промах. В пользу других фронтов Мольтке уменьшил первоначальную ударную группировку правого крыла с 25 армейских корпусов до 16. сокращались и резервы. Соотношение между правым и левым крылом уменьшалось по сравнению с замыслом Шлиффена с 7 : 1 до 3 : 1.

Так что «молниеносного» немецкого наступления во Франции не получилось, хотя и низким его темп назвать было нельзя. Выиграв пограничное сражение, войска кайзера к концу августа продвигались вперед на 13 километров за сутки. Для пешей армии очень даже неплохо.

До Парижа оставалась где сотня, а где и всего сорок (!) километров! Вдоль Марны фронт временно стабилизировался, но у немцев были все шансы его прорвать. Вместо этого через неделю наступавшие отступили, и со скорой победой Германии было покончено.

Чуда не произошло, потому что 20 августа 2-я русская армия генерала от кавалерии Самсонова разбила немцев в Восточной Пруссии у Гумбинена. Однако командующий соседней с Самсоновым 1-й Неманской армией Ренненкампф, который был хорошим карателем во время революции 1905 года и надежным партнером для еврейских дельцов, Самсонова не поддержал.

Трагедией самсоновцев стало и то, что наш фронт был еще непрочным, а «Нью-Бердичев» торопил— надо было выручать Париж, на который надвигался кайзер. Фронт был слаб; общее положение на Востоке для немцев складывалось критическое, 3 сентября на Австрийском фронте нами был взят Львов.

А 27 августа генерал Жоффр докладывал военному министру Мильерану: «Слава Богу, мы имеем благоприятные известия от русских в Восточной Пруссии. Можно надеяться, что благодаря этому немцы будут вынуждены отправить войска отсюда на Восток. Тогда мы сможем вздохнуть».

И французы вздохнули. В Марнское сражение втянулось с обеих сторон до 2 миллионов человек. И вот в такую горячую пору Мольтке пришлось снять более ста тысяч солдат с на правления главного удара на Западном фронте, чтобы пере бросить их для отпора русским войскам.

Чтобы лучше понять значимость этой цифры, напомню, что знаменитым маршем шестисот парижских такси военный губернатор Парижа генерал Галлиени перебросил в критический момент к линии фронта на Марне всего 6000 солдат. И они помогли резко изменить ситуацию.

А русская армия оттянула на себя силу, в десятки раз большую! И теперь жестоко за это расплачивалась. К 14 сентября остатки самсоновцев и Неманская армия были вытеснены из Восточной Пруссии.

Генерал Людендорф считал: «Наше наступление на Западе потерпело крушение, так как генерал Мольтке взял войска из победоносного положения, и благодаря этому 9 сентября 1914 года совершилась драма на Марне».

Но, может быть, Людендорф просто оправдывался? Нет! Французский генерал Ниссель подтверждает: «Всем нам от лично известно, насколько критическим было во время битвы на Марне наше положение. Несомненно, что уменьшение германской армии на два корпуса и две кавалерийские дивизии, к чему немцы были принуждены, явилось той тяжестью, которая по воле судьбы склонила чашу на нашу сторону»...

Ниссель покривил душой в одном— в конечном счете чаша в пользу Парижа и Антанты склонилась по воле Золотого Интернационала. Это он заставил Петроград залить кровью русских мужиков горящие акции ротшильдов и морганов.

За все это мы, читатель, не получили даже благодарности. В ноябре 1917 года премьером «правительства спасения» и военным министром Франции станет Клемансо. Фигура— мерзкая, с которой мы еще, увы, столкнемся. Через год он напишет: «Брест-Литовский мир нас сразу освободил от фальшивой поддержки союзных притеснителей из России и теперь мы можем восстановить наши высшие моральные силы в союзе с порабощенными народами Адриатики в Белграде— от Праги до Бухареста, от Варшавы до северных стран... С военным крушением России Польша оказалась сразу освобожденной и восстановленной; национальности по всей Европе подняли голову, и на ша война за национальную оборону превратилась силой вещей в освободительную войну».

Клемансо носил прозвище «Тигр», хотя был скорее политическим шакалом. Итак, по его шакальей схеме, не Россия своей кровью поддержала Францию, начав войну, абсолютно ненужную России, а Франция была «вынуждена» поддерживать царизм. А надеждой сербов, остальных южных славян и чехов был, по Клемансо, не русский штык, а французская шпага. И, значит, не Россия своим Румынским фронтом удерживала Бухарест от мгновенного поражения?... Что касается Польши, Клемансо действительно поддержал панскую Польшу против России в ее стремлении к угнетению западных украинцев и белоруссов. А позже его политические наследники эту Польшу вначале десятилетиями подстрекали на безрассудства, а потом, когда страна была использована, как тряпка с керосином для поджога, они ее просто выбросили.

«Забота» премьера второй мировой колониальной державы о «порабощенных народах» выглядела лишь чуть менее кощунственно, чем его спесь по отношению к России.

Увы, за Клемансо числились и более занятные метаморфозы. Он начинал как радикал и гордо именовал себя «сыном Великой французской революции», а позже, в свою бытность министром внутренних дел (в 1906 году) и премьером (с 1906 по 1909 годы) он неизменно стоял на стороне работодателей в их чисто экономических конфликтах с рабочими и брал на себя полную ответственность за то, что войска стреляли в демонстрантов.

Он считался ярым ненавистником Германии, но когда в конце XIX века против офицера французского Генштаба еврея Дрейфуса было выдвинуто обвинение в шпионаже в пользу Германии, Клемансо в своей газете «Опор» Дрейфуса защищал. Дом банкиров Ротшильдов при этом проводил активнейшую антидрейфусарскую политику, направо и налево финансировал антисемитские издания. Жан Жорес еще сказал тогда: «Они жертвуют своей расой, чтобы спасти свой класс».

Темную историю Дрейфуса раздули так, что Франция была поставлена чуть ли не на грань гражданской смуты. При чем, читатель, значительно позднее «ревнитель справедливости» Клемансо состряпал абсолютно клеветнический (тут уж сомневаться не приходилось) процесс против министра внутренних дел Мальви, обвинив того в «сообщничестве с противником».

И вот теперь Клемансо выдвигали на первый план, на роль вершителей судеб народов.

Мировая бойня— для одних, мировая алхимия, превращающая сталь и свинец в золото,— для других, к лету 1917 года длилась уже три года.

На Западе и Востоке война давно стала позиционной, и пулеметные ливни вместе с осколочным градом выбивали людей не хуже, чем заросли сорняков на бывших хлебных нивах.

Когда все начиналось, от западных русских земель до Берлина было чуть больше трехсот километров относительно лег ко проходимой территории. Но вот что писал позже генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, бывший начальник штаба армий Северного фронта, брат ленинского соратника: «На кануне войны предполагалось, что с объявлением ее русские войска поведут через Силезию наступление на Берлин. Будь это сделано, мы, вероятно, оказались бы в германской столице. Но правый фланг русской армии почему-то устремился в Восточную Пруссию, и неумное это наступление погубило армии Самсонова и Ренненкампфа. Наступление же в Галиции завело несколько наших армий в Карпаты, где мы безнадежно застряли».

От тогдашней русской границы до Познани (тогда— немецкого Позена)— 70 километров равнины. И еще двести пятьдесят равнины же— от Позена до столицы Германии, Берлина. Зато слева— Мазурские болота, в которых сгинул Самсонов, а справа— Карпатские горы, где тоже не очень-то разгуляешься.

Только в середине ноября 1914 года русская Ставка вроде бы решила провести подготовку к глубокому вторжению в Германию с направлением на Позен (Познань) и Бреслау (Вроцлав). Завязалась Лодзинская операция, закончившаяся для обеих сторон безрезультатно, хотя нашим войскам пришлось не только отказаться от движения на Германию, но да же отступить.

У немцев оказалось «таранное» преимущество на главных направлениях, но их «таран» разбился о стойкость русских солдат. Со стороны же русского командования была продемонстрирована как минимум... глупость.

Техническая оснащенность русской армии по сравнению с англо-французской была по сути никакой. Тем не менее имен но российский генералитет активно использовал радиосвязь, и русские радиосводки регулярно перехватывали немцы. Собственно, выходило, что радисты русской армии обеспечивали германский генштаб разведывательными данными более исправно, чем весь аппарат разведки полковника Николаи. Куда там всяким Мата Хари! Радио, увы, не помогло нам наладить качественное управление войсками, зато немцы всегда из первых рук отлично знали обстановку, расположение русских частей и их предполагаемые действия.

Возможно, кто-то скажет, что я преувеличиваю? Увы, нет! Об этом достоверно свидетельствует наша академическая «История Первой мировой войны 1914-1918 годов».

Генерал Фалькенгайн позже признавал, что перехваченные радиограммы позволяли следить за перемещениями противника зачастую изо дня в день с самого начала войны на Востоке до середины 1915 года, то есть в самую горячую пору. Генерал писал: «Это главным образом и придавало войне здесь совсем иной характер и делало ее для нас совершенно иной, гораздо более простой, чем на Западе»... Подтверждал это и генерал Гофман: «Такое легкомыслие очень облегчало нам ведение войны».

Собственно, и успех-то немцев против Самсонова был обеспечен прежде всего радиоперехватами.

Почему же выходило так? Не потому ли, что далеко не всем в России нужна была быстрая, решительная победа на русско-германском фронте? Ведь такая победа, которая могла бы быстро закончить всю войну, подвела бы итог и сверхприбылям... Да не только в России, а по всему миру!

Генерал М. Бонч-Бруевич был отличным штабистом, а вот политический момент улавливал слабо. И поэтому считал, что «стратегические планы оказались невыполненными»...

Но со стратегией все было в порядке. Только не у нас, а у тех, кто планировал стратегические цели войны «без дураков», без лишних слов, без штабных карт и без официальных, да и вообще без каких-либо бумаг.

Как-то французского политического деятеля Вильсона— компаньона Клемансо по темным железнодорожным аферам конца XIX века— подрядчик спросил, какой, мол, суммой за устройство выгодного заказа эти, скажем прямо, политиканы удовлетворятся.

Вильсон подошел к окну, подышал на стекло, написал на затуманившейся его поверхности цифру, а потом стер. Таким же образом писались и «протоколы» совещаний Золотого Интернационала. Решения таяли в воздухе, результат же их был материальным и весомым— на вес золота.

«Домыслы!»... Да, читатель, есть у врагов прояснения исторической правды такое любимое словечко. Но сказанное об обдуманной преступности выбранных стратегических направлений для русского наступления— не домысел. Еще в 1913 году во время совещания русских и французских геншабистов генерал Жоффр убеждал в опасности вторжения в Восточную Пруссию: «Это самое невыгодное для нас направление...». А потом не сколько раз повторил: «C'est un guet-apens (Это— ловушка)».

Последнюю попытку воззвать к здравому смыслу французские военные круги сделали перед самой войной. 31 июля во Франции уже фактически шла мобилизация. Военный министр Мессими вызвал русского военного агента полковника Игнатьева и прямо в кабинете у министра Алексей Алексеевич составил телеграмму в Петербург, где третьим пунктом стояло: «Наиболее желательным для французов направлением нашего удара продолжает являться Варшава-Позен».

В России такой взгляд не был новым. Профессор Академии генштаба Золотарев, разработав теорию оборонительного значения линии Буг-Нарев, писал о выгоде угрозы жизнен ному центру Германии— Силезскому промышленному району. Стратегические теории Золотарева опрокидывала практика стратегии, чьи расчеты строились на песке, но песке особо города— золотом.

И вот тут случайности исключались!

О полковнике-предателе (сейчас, правда, иногда уверяют, что не предателе, а невинной жертве «стечения обстоятельств») С. Мясоедове, разоблаченном в начале войны немецком агенте, судимом военно-полевым судом и повешен ном в Варшавской цитадели, написано немало.

В жандармскую бытность Мясоедова на пограничной станции Вержболово его нередко приглашал на императорские охоты сам кайзер. Шум вокруг Мясоедова впервые поднялся в печати за два года до войны (особенно постарался Гучков), и тогда лучший друг прусских баронов ушел в отставку, довольствуясь дивидендами со своих паев в германских фирмах. Выручил его тогда военный министр Сухомлинов.

Он же с началом войны направил своего протеже к главнокомандующему армиями Северо-Западного фронта генералу Рузскому (фигуре тоже темной, загадочной).

Случайно или нет, но Н. Рузский, вместо того, чтобы вежливо отделаться от Мясоедова, направил его в «знакомые места»— в Вержболово, где бывший жандарм передавал сведения для друга-кайзера о нашей 10-й армии. «Расколол» Мясоедова начальник штаба фронта генерал М. Бонч-Бруевич, чего ему не простил ни Рузский, ни Сухомлинов, ни придворные круги, ни нынешние фальсификаторы истории...

Да, не знал Михаил Дмитриевич, что стратегия бывает всякая...

В том числе и вот такая... Российская частная промышленность саботировала военные заказы русской армии. Наш военный агент во Франции полковник Игнатьев регулярно выбивался из сил, пытаясь разместить у «Шнейдера-Крезо» очередной срочный заказ на орудийные патроны. Тормозил дело шеф русской артиллерии великий князь Сергей Михайлович. Задержки спустя какое-то время устранялись, но странным образом— обязательно по понедельникам.

Тайну петербургских «понедельников» объяснили Игнатьеву знающие люди в... Париже: «По субботам Рагузо играет в карты во дворце Кшесинской».

Поляк Рагузо-Сущевский— представитель Шнейдера в России. Балерина-прима Матильда Кшесинская (тоже полька), которую в то время прочно «ангажировал» августейший артиллерист,— «штатная» любовница августейшей семьи Романовых. Итак, «стратегическая линия» выстраивалась следующая: Шнейдер— Рагузо— Кшесинская— «комиссионные»— вели кий князь Сергей— заказ— Шнейдер...

Французские инженеры, работавшие до войны в России, искренне удивлялись: «Зачем вы обращаетесь к нам за содействием? Одни ваши петроградские заводы по своей мощности намного превосходят весь парижский район. Если бы вы приняли хоть какие-то меры по использованию ваших промышленных ресурсов, вы бы нас оставили далеко позади себя».

Инженерная братия (даром что была «из Европ») тоже проявляла непростительную наивность. Однако такими простецами были далеко не все...

Вот вопрос, который рано или поздно, но возникает обязательно: «А если бы выстрел Гаврилы Принципа не поставил бы точку не только на жизни австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда, но и на мирной жизни Европы? Что— не было бы Первой мировой войны?».

Ну, конечно, она была бы все равно... Да еще какая! Дол гая, кровавая, окопная, бешено прибыльная... Точно такая, какая и была...

Цифры из доклада начальника Главного артиллерийского управления Маниковского, предоставленные военному министру, говорят, что на казенном заводе 122-миллиметровая гаубичная шрапнель обходилась в 15 рублей за снаряд, а на част ном— в 35! Разница в ценах на 152-милллиметровый фугасный снаряд была еще большей: 42 и 70 рублей. «Наша частная промышленность,— писал Маниковский,— взвинтила цены на все предметы боевого снабжения... В общем, гг. промышленники, и наши, и в союзных странах, проявили непомерные аппетиты к наживе»...

Генерал явно не понимал, что если уж аппетит к наживе появляется, то он всегда непомерный.

Не удержусь и порекомендую читателю монографию Владимира Яковлевича Лаверычева «Военный государственно-монополистический капитализм в России». Название говорит само за себя— перед войной и во время войны Большой Капитал даже в Российской империи начинал организовываться так же, как это давно произошло на Западе— в рамках легальных, с участием государства, структур.

Вдумчивое чтение этой монографии многое может дать в понимании того, была ли случайной и мировая война, и Великая Октябрьская социалистическая революция...

Но хватит и двух цитат: «Потребление сахара было на низ ком уровне из-за политики сахарозаводчиков». А дальше Владимир Яковлевич наглядно иллюстрирует этот общий тезис отрывком из доклада (от октября 1915 года) комиссии знаменитого генерала Батюшина. Батюшин— крупный русский контрразведчик времен Первой мировой войны. Между прочим, он одно время плодотворно работал под началом ученого-геодезиста, генерала М. Бонч-Бруевича— родного брата ленинского соратника и... тоже контрразведчика.

Оба генерала не раз больно наступали на любимые (то есть из кровавого золота) мозоли петроградского гадюшника. Причем Батюшин— настолько крепко, что обирающие и обдирающие Россию правнуки тех, кто обирал и обдирал ее в начале века, не могут успокоиться до сих пор и порой, упоминая о генерале, злобно перевирают его фамилию в мельче звучащее «Батюшкин»...

Батюшин докладывал: «Во всероссийском обществе сахарозаводчиков произошла перегруппировка и во главе всего дела встали два еврея— Гепнер и Абрам Добрый. Гепнер и Добрый (упоминается в докладе и сахарозаводчик Лазарь Бродский.— С.К.) дирижируют в Союзе сахарозаводчиков, устанавливают количество производства, цены на сахар, место его хранения и определяют количество товара, подлежащего выпуску на рынок. При обысках (в банках.— С.К.) и у киевских сахарозаводчиков Израэля Бабушкина, Иоэля Гепнера и Абрама Доброго были обнаружены материалы, уличающие как этих лиц, так и других, причастных к сахар ной промышленности, в злостной спекуляции сахаром, умышленном сокращении выпуска сахара на внутренний рынок империи, сосредоточении сахара в пунктах, где в этом не встречалось необходимости, вывозе сахара за границу во время войны в ущерб снабжения таковым населения и, наконец, в преступном противодействии снабжению сахаром армии»...

Вот так: кому война— мачеха, а кому— и сплошной сахар! Недаром, видно, Шарль-Морис Талейран-Перигор любил называть это самое словом «сладенькое»...

А ведь тут речь только о сахаре и сахарозаводчиках! Были же еще и банкиры Бродские, и хлеботорговцы Дрейфусы, и угольщики Рабинович с Коганом-Бернштейном, заправлявшие в угольной секции топливного отдела Центрального военно-промышленного комитета Российской империи. И это только в одной России!

Так что бедный студент Гаврила, «служивший» террористом, мог спокойно продолжать учебу— войну бы начали и без него...

А что бы произошло, если бы русского солдата не бросили затыкать собой на Востоке дыры французской обороны на Западе, а дали возможность подтянуть силы, и уж потом, когда Германия была бы близка к Парижу и увязла в Европе, мы бы ударили мощным «кулаком» в берлинском направлении?

Тогда бы война могла закончиться действительно к листопаду, как планировал Шлиффен и обещал войскам кайзер. Но не так, как планировалось и обещалось...

И что тогда? Россия на белом коне въезжает в Берлин, а Париж, кряхтя, подсчитывает синяки? Лондон толком в войне не поучаствовал, а уж о США и вообще нет разговора. Ротшильды, соответственно, не успели бы объединить кошельки ни с родней по эту сторону Атлантики, ни с партнерами по ту сторону. Сверхприбылей нет, лишний люд «в новые земли» не «переселен», Соединенные Штаты в «большой свет» не выведены и не могут установить свой контроль над истощенной и опутанной военными долгами Европой. Торговец оружием на все четыре стороны Бэзил Захаров тоже оказался бы не у дел.

Генерал Федоров, посланный в Японию добывать оружие для русских войск, был выдающимся и образованным оружейником, но политически его образовывала сама жизнь. Долгая, более чем девяностолетняя, она учила его хорошо и научила многому. И поэтому он, так и не изощрившись в понимании политической стороны дела, служил России советской не менее честно и полезно, чем России царской.

В своих воспоминаниях о том, как он скитался от Японии до Франции «в поисках оружия для русской армии», Федоров не дает политического анализа эпохи. Это— не его «епархия». Зато он всегда точно описывает то, что видит, а иногда делится раздумьями. И как раз эта честная солдатская бесхитростность делает записки Федорова очень удобными для историка. Тут есть те надежные точки-»кочки», пробираясь по которым с одной на другую, можно избежать опасности утонуть в бездонной болотной лжи пристрастных и недобросовестных мемуаристов.

Мировую войну Федоров провел «на колесах»— из Японии на Северо-Западный фронт, оттуда в Англию и Францию, потом опять фронты и оружейные заводы. Возможность сравнивать у Владимира Григорьевича была уникальной в точном смысле этого слова. Даже генерал Гермониус, нередко сопутствовавший Федорову в зарубежных миссиях, не имел «русского» фронтового опыта. Так вот, федоровские описания уровня оснащенности русской и англо-французской армий заставляют любого русского мужчину скрежетать зубами и вспоминать «ненормативную лексику».

У них— всё! Пушки, снаряды, патроны— в изобилии. В на чале войны английское военное министерство (то, которое к войне было якобы «не готово») решило довести норму пулеметов с 2 до 4 на батальон. Но министр военного снаряжения Ллойд Джордж предложил (вроде бы, шутя): «Возьмите максимум в 4 пулемета, возведите его в квадрат, умножьте результат на два, а произведение умножьте снова на два— на счастье».

Конечно, даже после таких расчетов английские батальоны не имели по 64 пулемета. Но и от реальности эта «арифметика» не так уж отличалась, к удовольствию друга Ллойд Джорджа сэра Бэзила Захарова.

И если бы только пулеметы! Федоров пишет об автоматах Фаркара-Хилла с магазином в 50 патронов, о новейших образцах ружейных гранат, окопных перископов, осветительных пистолетов и ракет, об оружейных чехлах, о мундирах на меху и кожаных шароварах для окопов.

Нет, это же какие масштабы производства— да при какой еще и «скорости оборота» и быстроте «изнашивания» «товара»! А соответственно— какие же прибыли! Возможные, прав да, на Европейском театре военных действий лишь при долговременном, позиционном характере войны. Именно такая война и установилась на Западном фронте. Во французские окопы на вагонетках по траншейным железным дорогам подвозили не только бочки с вином, но даже горячую воду...

Русско-германский же фронт был далеко не так стабилен— тут маневренность войны была выше. Но здесь и маневренность работала на... затягивание войны, потому что программировала переброску немецких войск с Запада на Восток и тем укрепляла неподвижность линии фронта там!

Скорая победа за счет ряда мощных наступательных операций прекрасно оснащенных союзных армий на Западе?

Э-э-э, нет! Такой вариант был нужен кому угодно, только не тем, кто реально определял ситуацию с точки зрения финансовой власти. Уже после войны, в начале тридцатых годов, американец Уильям Буллит (появляющийся на этих страницах в первый, но не в последний раз) и австрийский еврей Зигмунд Фрейд написали психоаналитическое исследование биографии 28-го президента США Вудро Вильсона, чье правление пришлось на годы Первой мировой. В предисловии к русскому изданию этого труда «новые русские философы» Старовойтов и Царев сообщили, что Америка у Вильсона ассоциировалась с матерью, Англия— с отцом, Германия, которая, оказывается, являлась объектом его «амбивалентной (то есть противоречивой.— С.К.) ревности и ненависти»— с младшим братом... Увы, и от Фрейда, и от его «российских» адептов ускользнуло, а с кем ассоциировался у Вильсона КАПИТАЛ США? Будучи профаном в психоанализе, рискну все же предположить, что С ХОЗЯИНОМ. Причем хозяином одновременно и бешено богатым и феноменально самодурственным. Европа лишь перед мировой войной дошла до бриллиантового «бала камней» с участием красивых человеческих особей, а в Штатах уже в 1883 году госпожа Вандербильт устроила бал для... собачек, чьи ошейники были усыпаны бриллиантами.

На другом прославившемся обеде собравшихся развлекали сигарами, завернутыми в стодолларовые банкноты. Бедняк на эту сумму мог протянуть тогда полгода.

Интересное мнение о магнатах Америки той эпохи оставил Энгельс. 19 апреля 1890 года в Лондоне он написал: «Во всей Северной Америке, где существуют миллионеры, богатство которых лишь с трудом можно выразить в наших марках, гульденах или франках, среди этих миллионеров нет ни одного ев рея, и Ротшильды являются просто нищими рядом с этими американцами».

Ротшильдов Энгельс обидел, конечно, зря. Так же, впрочем, как и евреев, которых тогда в Америке уже хватало, в том числе и миллионеров. Исаак Зингер вовсю продавал свои швейные машины, а Бернард Барух— акции конголезских компаний, разбухающие на глазах от крови черных рабов. Леви Лейтер и Робак торговали галантереей, бриллиантами и земельными участками. Якоб Шифф был совладельцем крупнейшего американо-еврейского банкирского дома и одновременно центра сионизма «Кун, Леб энд компани», основанного в 1867 году. К началу войны еврейский список властелинов Америки лишь возрос.

Но в чем Энгельс был прав, так это в обшей оценке перспектив отношений европейских и американских миллионе ров. Инициатива и власть все чаще оставались за Новым Светом. Причем если перед войной Европа еще могла как-то тягаться с ним, то после войны...

О том, что дала в смысле обогащения многих война, как всегда точно и просто сказал Ленин: «Американские миллиардеры были едва ли не всех богаче и находились в самом безопасном географическом положении. Они нажились больше всех. Они сделали своими данниками все, даже самые богатые страны. Они награбили сотни миллиардов долларов. И на каждом долларе— ком грязи от «доходных» военных поставок».

Особое положение США выявлялось даже в такой детали, как характер народного питания. В 1915 году в воюющих странах приходилось следующее количество калорий на человека в день: в Англии— 2900; во Франции— 2749; в Германии— 2708; в России— 2514; в Австрии— 2486.

Американец получал 2925 калорий. Разница, вроде бы, не велика. Но если посмотреть на «животные» калории в этом рационе, то все становилось на свои места. В США их было 1054, в Англии— 975.

Немцы, французы и австрийцы имели в два раза меньше— 544; 544 и 456. Русский же видел мяса, масла, молока и яиц еще в два раза меньше— всего на 279 калорий. Не забудем и то, что неравномерность потребления в России была особенно большой.

Наибольшими были и экономические потери: к 1916 году Россия потеряла 60% того, что имела в 1913 году, при 15% потерях в Англии и 30% в Германии.

Итак, европейцы (особенно— русские) пояса подтягивали, а американцы— распускали. Чем ожесточеннее шла вой на в Европе, тем жирнее жила Америка. Уже через полгода после первых крупных европейских сражений на оружейных заводах за океаном работали 50 тысяч рабочих вместо 20 в мирное время.

А вот как менялась занятость на американских верфях: в марте 1917 года (накануне объявления войны Германии)— 25 тысяч; во второй половине 1917 года— 170 тысяч; в 1918 году— уже 300 тысяч работающих!

Продукция пороховых заводов США выросла вдвое. Причем если раньше фунт американского пироксилина обходился французам в 20 центов, то теперь— в 65. Ллойд Джордж поразил парламент сообщением: только за полмесяца континентальных боев британская артиллерия выпустила больше снарядов, чем за всю бурскую войну. Как выросли при этом дивиденды британских и американских акционеров «лев» английской политики умолчал.

Прибыли, однако, становились все более неверными. Объявленная немцами подводная война то утихала, то усиливалась, и серьезно нарушала поток поставок в Европу через океан. И уже нельзя было оставлять ситуацию без прямого военного контроля. За тридцать два месяца войны золотой род ник очень уж забился железом осколков, костями солдат, головешками пожарищ и затонувшими судами. Источник иссякал, а народы начинали волноваться. «Деловая» Америка все чаще задумывалась: «Не пора ли?»...

Забегая вперед, скажу, что 3 февраля 1917 года Вильсон объявил о разрыве дипломатических отношений с Германией, а 6 апреля— и о состоянии войны с ней. Приходило время завершать ту войну, от которой США уже получили много... И завершать таким миром, из которого те же США получили бы еще больше.

Далеко не во всем правый, но интересный и порой на удивление глубокий американский публицист середины века Дуглас Рид считал, что Первая мировая война произошла по тому, что сионисты решили разместить свой национальный очаг в Палестине. Для того, мол, чтобы подвигнуть Англию на завоевание нужных земель, все и началось. Рид приводит какие-то совершенно шалые цифры численности английских войск в Палестине— 1 192 511 солдат и офицеров.

Публицист явно не представлял, что это такое— миллион неплохо вооруженных и неплохих солдат в условиях ближне восточного театра военных действий уже в начале XX века. Он же утверждал, что отвлечение войск в интересах отвоевания будущей еврейской родины привело к поражению союзников в Европе.

В Англии за всю войну были мобилизованы примерно 5 миллионов мужчин, хотя далеко не все они были на фронте. Из них погибли: во Франции и Фландрии— 381 тысяча, в районе Дарданелл— 22, на Месопотамском фронте— 11 в Македонии— 3, в Египте и Палестине— 11 тысяч человек.

Уже отсюда видна несостоятельность цифр и утверждений Рида. Весной 1917 года в районе Палестины оборонялись 45 тысяч турок под командованием немца Фалькенгайна против 100 тысяч англичан, включая сюда и французские части. К мар ту 1918 года на 500-километровом Месопотамском фронте бы ли всего 447 тысяч англичан, из них— лишь 170 тысяч штыков.

Второй том достаточно точной в цифрах «Истории Первой мировой войны» сообщал: «На Сирийско-Палестинском фронте в конце апреля 1918 года намечалось осуществить наступление с целью разгрома турок. Однако мартовское наступление германской армии на французском фронте сорвало планы англичан в Палестине. Пришлось войска отсюда перебрасывать во Францию. Лишь после того, как на французском фронте обозначились некоторые успехи, англичане приступи ли к подготовке наступления».

В Палестине английские войска, получившие подкрепление, насчитывали 64 тысячи человек, а у турок— под командой теперь уже Лимана фон Зандерса— было 34 тысячи.

Сил, которыми располагали англичане, естественно, вполне хватило для того, чтобы после артподготовки в 4.30 утра 19 сентября 1918 года они двинулись на Дамаск, взятый 1 октября.

Позади остались библейские Назарет и Галилейское озеро. Если учесть, что в тылу находился и Египет с Суэцким каналом, то военное присутствие англичан на Ближнем Востоке было вполне оправданным и без нажима сионистов.

Объяснение Рида выглядит более чем упрощенным, хотя подмеченные им мотивы, безусловно, накладывали свой отпечаток на какие-то конкретные черты войны.

Но вряд ли просто совпадением было то, что в Англии с июля 1917 года министром военного снабжения стал близкий сионистам Черчилль. В Германии фактическим имперским руководителем военной промышленности стал немецкий ев рей Вальтер Ратенау из электрогиганта «A.E.G.», а в США— американский еврей, нью-йоркский биржевик Бернард Барух возглавил самое важное из ряда специальных военных органов— Военно-промышленное управление— и скоро превратился в промышленного диктатора страны.

Что тут было ведущим: еврейская кровь или принадлежность к имущему классу? Конечно, классовый момент преобладал. Но то, что к началу XX века на вершины не только скрытой финансовой, но и официальной политической власти выходили евреи или люди, от них зависимые, предвещало особую сплоченность, особую активность, особую потаенность и эффективность действий той части имущего интернационала, для которой не только богом, но и подлинной роди ной была золотая прибыль.

Капитал все более лишался отечества и превращался в интернациональное сообщество под рукой Соединенных Штатов.

Европейские фигуры за годы войны кое в чем поменялись. В конце 1916 года ушел Грей. Со стороны же Америки финал готовили те же, кто обеспечивал пролог. В 1902 году профессор государственного права, сорокашестилетний президент Принстонского университета Вудро Вильсон публично провозгласил, что США должны добиваться управления всем ми ром. Однако тогда на первые роли имущая Америка выдвигала первого Рузвельта, «посадившего «дерево империализма». Сухощавого, нервного и до совершенства ханжеского, лице мерного и двуличного профессора-принстонца пока держали в резерве.

И лишь когда фундамент войны был заложен, капиталу США потребовались таланты не напористого Рузвельта, а воспитанного Вильсона. В 1912 году его делают президентом США, и он сразу же начинает создавать себе репутацию «миротворца».

Описывая Вильсона, Тарле утверждал, что он «имел во внешней политике Соединенных Штатов юридически скромную, а фактически решающую власть». Однако сам же через три фразы сообщал: «Он был деятельным орудием финансового капитала».

Тот, кто обладает властью, не является орудием, а тот, кто служит орудием, не имеет власти. И поэтому Вильсон имел лишь широкие полномочия. Уполномочивать же его Большой Капитал мог только на войну. Тарле писал в 1927 году о Вильсоне так: «К мысли о возможности и выгодности войны для экономического и политического будущего Соединенных Штатов он привыкал все более уже с 1915 года, а особенно с начала 1916 года... Замечу, что и в германской, и в американской литературе до сих пор держится и такое мнение, что уже с самого начала мировой войны Вильсон считал вмешательство неизбежным».

Последняя фраза нуждается, конечно, в уточнении— не «с самого начала», а «задолго до начала», не «Вильсон», а «шефы и создатели Вильсона», и не «вмешательство», а «негласное и гласное руководство на всех этапах подготовки войны». Прав да, такого уточняющего мнения не высказывал никто— ни в германской, ни в американской, ни в какой иной литературе... Можно лишь забавляться той лицемерной наглостью, с которой полковник Э. Хауз (мы с ним скоро познакомимся, читатель) в конце 1915 года мотивировал желательность-де «более активного участия» США в делах Европы. Он заявлял: «США не могут допустить поражения союзников, оставив Германию господствующим над миром военным фактором».

Но прискорбно то, что эту немудрящую побасёнку всерьез восприняли даже солидные советские академики от истории, утверждавшие, что мысль о вступлении в войну на стороне Антанты возникла у американского капитала лишь в ходе самой войны, неблагоприятно складывавшейся для Антанты, и что президент Вильсон, мол, тоже лишь постепенно проникался этой идеей...

Вильсон был доверенным лицом непосредственно промышленно-финансовых магнатов, а доверенным лицом Вильсона (хотя, впрочем, и магнатов тоже) считался полков ник Эдвард М. Хауз— личный эмиссар президента в Европе в 1914-1916 годах.

Вильсон отправил Хауза за рубеж весной предвоенного года с миссией ответственной и деликатной. Официально провозглашалось, что задача Хауза— предупредить вооруженное столкновение. Фактически он должен был провести инспекцию готовности европейских держав к войне. Начать ее в случае их готовности было делом техники.

Уже в мае 1914 года Хауз писал Вильсону: «Наибольшие шансы для мира— это достижение согласия между Англией и Германией, с другой стороны, для нас было бы несколько хуже, если бы обе эти державы слишком сблизились». Впоследствии архив Хауза был издан, но все самое существенное осталось, конечно, лишь в «архиве» всеведущего Господа Бога.

Первое издание Большой советской энциклопедии называет Хауза «Гаузом» и пишет о нем, как об «одном из интереснейших деятелей США во время президентства Вильсона».

Техасский помещик, родившийся в 1858 году, полковник техасской милиции, он начинал как железнодорожный деятель, подобно Витте.

«Сам Гауз не стремился к занятию каких-либо официальных должностей, довольствуясь ролью организатора и закулисного советчика... При непосредственном участии Гауза составляется кабинет нового президента и проводится в жизнь ряд важных финансовых законопроектов. Основные интересы Гауза лежали, однако, в области внешней политики»...— на писано в 1-м издании БСЭ.

БСЭ сообщает также, что Хауз выступил «негласным по средником» в деле обеспечения нефтяных интересов США и Англии в Мексике, что он «заявил себя сторонником активного вступления США в мировую политику» и что «его называли негласным компаньоном («silent partner») Вильсона».

Не знаю как вам, а мне эта характеристика кого-то до боли напоминает. Не барона ли Гольштейна? И случайным ли было такое сходство? Что до меня, то я убежден— нет, не случайным...

И Гольштейн, и Грей, и Хауз были схожи личностно. И поэтому их хозяева отводили им схожую— в силу их «серокар-динальских» черт натуры— роль.

Весной 1914 года, занимаясь негласной подготовкой войны, Хауз навестил Старый Свет. Порой задерживаясь в Пари же, он курсировал между Берлином и Лондоном, потому что без Лондона (это в Штатах понимали хорошо) войны не было бы. Так что тут нужен был глаз да глаз.

Добираться до России нужды не ощущалось— с ней проблем не было.

В Берлине же Хауз помогал английским партнерам американского капитала вводить в заблуждение кайзера относительно нежелания Англии ввязываться в европейскую континентальную распрю.

Между прочим, позже в своих якобы дневниках Хауз поведал, что, мол, в разговоре с ним 1 июня кайзер доверительно предлагал США и Англии объединиться против «русских полуварваров» и воевать их аж до Сибири... И ведь что обидно— даже у нас нашлись люди, готовые Хаузу поверить!

В Лондоне Эдуард Хауз действовал в активном согласии с сэром Эдуардом Греем. Обычно нелюдимый и мрачный, Грей с Хаузом был внимателен и, по признанию последнего, неизменно «очаровывал» его.

Близкий одно время к Вильсону, Уильям Буллит сообщает, что Эдуард Хауз питал к Эдуарду Грею «почти сыновнее доверие». Если учесть, читатель, что Грей был на четыре года младше Хауза, факт подобной «любви» оказывается странным. Впрочем, оба были людьми «голубой крови», так что и «голу бая» родственность натур не исключалась.

Странным выглядело и другое. 1 июня 1914 года Хауз действительно имел беседу с кайзером о желательности европейского взаимопонимания и мира.

Кайзер проект одобрил, и полковник отправился в Англию. Путь недлинный, но с Греем личный представитель президента могущественнейшей державы встретился (официально, во всяком случае) лишь 17 июня, причем «безрезультатно». 28 июня в Сараево убит Франц-Фердинанд. А 3 июля Грей якобы передает Хаузу— почему-то через молодого дипломата Тиррела, что собирается сообщить кайзеру о мирных намерениях Англии.

В Лондоне был нормально аккредитован посол Германии князь Лихновски, имевший, естественно, шифрованную телеграфную связь с Берлином. В Европе начинает «пахнуть грозой», и заокеанскому «миротворцу» нужно бы торопиться. Однако вместо того чтобы быстро известить кайзера о настроениях Англии через Лихновски, Хауз лишь... 7 июля пишет в Берлин письмо, попадающее в руки Вильгельма уже после австрийского ультиматума Белграду, то есть после 23 июля.

А через неделю начинается война. «Миротворческая» миссия себя оправдала. Через три дня после начала европейской бури— 4 августа— Вильсон провозглашает нейтралитет Соединенных Штатов и начинается прогрессирующее «объединение кошельков». Причем, вопреки принципу со общающихся сосудов, по ту сторону атлантических вод они наполняются, а по эту— опустошаются.

За время войны Хауз побывал в Европе еще несколько раз, и каждый раз с «посредническими» миссиями, а вернее с новыми инспекциями теперь уже хода войны.

«Посредничал» полковник между англо-французами и немцами по тому же принципу, по которому сам сэр Эдуард Грей «посредничал» между немцами и русскими накануне 1 августа 1914 года. То есть вначале Вильсон через Хауза предлагал созвать мирную конференцию, угрожая в случае отказа Германии вступлением в войну США, а потом прикидывался колеблющимся и заявлял: «Мы, вероятно, посту пим именно так, но...».

Подстегнутые этими «вероятно» и «но...», немцы войну продолжали, а англичане стремились добиться военной победы, до того как США смогут рассчитывать на свою долю не только в качестве кредитора и военного поставщика Антанты, но и в качестве прямого ее союзника.

Америку это устраивало— опоздать она не очень-то боялась. США уже достаточно хорошо контролировали Европу, а Хауз здесь играл роль полномочного папского легата, соединяющего частные усилия посольств, миссий и агентств в одно целое.

Собственно, никогда не нюхавший армии «полковник» от носился, повторяю, к «бойцам» той же «когорты», в рядах ко торой служили и Гольштейн, и тезка Хауза— Грей. Второе имя голубоглазого блондина голландско-британского происхождения было «Мандель», а получил он его в честь ближайшего друга отца— еврея-коммерсанта из Хьюстона. Итак, проеврейские симпатии были обеспечены мальчику с колыбели.

Существенно и то, что зятем и советником Эдуарда-Манделя стал именно еврей доктор Сидней Мезес— автор ранних планов создания мирового сверхправительства и директор организации «Исследование», готовившей материалы для Вильсона и американской делегации на будущих «мирных» переговорах.

В 1912 году Хауз написал программный роман «Филипп Дрю: Администратор», где была глава с названием «Как дела ют президентов». В романе технология была следующей. Его герои «наметили добрую тысячу миллионеров, каждый из которых должен был дать по 10 тысяч долларов». «Лишь немногие дельцы,— говорилось в романе,— не считали для себя счастьем присоединиться к ним с завязанными глазами в деле охраны Капитала».

В жизни происходило примерно то же, что и в романе. Один из тех, с кем автор «Филиппа Дрю» был тесно связан, ведущий сионист США раввин Стефен Уайз, в 1910 году публично вещал избирателям штата Нью-Джерси: «Во вторник мистер Вудро Вильсон будет избран губернатором вашего штата; он не закончит срока губернаторской службы, так как в ноябре 1912 года он будет избран президентом США; после этого его переизберут президентом второй раз». Так оно и вышло.

«Он избегал гласности, обладая чувством циничного юмора, подогреваемого сознанием того, что он— невидимый и не подозреваемый никем,— не будучи богат и не занимая высокого поста, одним личным влиянием мог фактически отклонять течение исторических событий»,— так отзывался о Хаузе человек, знавший его хорошо.

Буллит, в то время сотрудник Вильсона, знал многое о ведущей закулисной роли Хауза и поэтому удивлялся, как «тот же человек мог столь заметно проявлять видимую субординацию», что на заседаниях Комитета по созданию Лиги наций казалось: он «просто перевертывает листы партитуры для своего господина». Знакомый портрет, читатель, не так ли?

Сам Хауз писал: «Очень нетрудно, не неся никакой ответственности, сидеть с сигарой за стаканом вина и решать, что должно быть сделано».

Зигмунд Фрейд считал, что Хауз стал «заместителем» отца для Вильсона (который был на два года старше своего психоаналитического «папаши»).Что ж, во всяком случае американский президент заявлял: «Мистер Хауз является моим вторым «Я». Он— мое независимое «Я». Его и мои мысли— одно и то же»...

Тут, похоже, повторялась вывороченная наизнанку история с Эдуардом Греем, которого Хауз, превосходя годами, любил «сыновней любовью».

Показательно, что журналист Джон Сильвер Вирек написал позже книгу «Самая странная дружба в истории. (Вильсон и Хауз)»... За консультациями к раввину Уайзу Вирек явно не обращался, иначе слово «странная» он бы не употребил.

Хауз еще в ранней молодости признавался, что всегда хотел иметь «своего» президента. Что ж, он получил «своего» президента и контролировал «своего» президента вплоть до конца Парижской мирной конференции после окончания войны.

О том, что контролировали и самого Манделя Хауза, можно, очевидно, и не говорить.

Золотой конвейер работал вовсю... Англия выкачивала золото из России, а Штаты— уже из Англии.

Но и прямые каналы возникали все чаще. «Нешнл сити бэнк» Рокфеллера открыл в России свои отделения. Проявлял активность Морган. В 1916 году на слушаниях в сенатской ко миссии по обследованию военной промышленности президенту «Нешнл сити» Вандерлипу было сказано: «Вы как бы взяли Россию как вашу сферу влияния, а Морган взяли Англию и Францию?».

Однако то, чем занимались американские банкиры— предоставление займов нейтральной страной странам воюющим, международным законодательством было запрещено, и Вандерлип отмолчался. Но чуть не брякнул со злости на конку рента: «Да, Морганы укрепились именно там— через Ротшильдов».

Впрочем, Рокфеллеры тоже использовали это «через...», и тут, к слову, нелишне отметить, что, очевидно, с ними был связан дядя Троцкого по материнской линии, банкир и биржевик Абрам Лейбович Животовский.

Троцкий для русской революции— фигура чужеродная, даром что он действовал в ней очень активно. В конце концов Россия Троцкого от себя отторгла, но его феномен заставляет задуматься— насколько же многоходовыми могли быть антирусские комбинации.

В 1916 году в США был образован Совет национальной обороны. Американская привычка лицемерить сказалась и здесь, поскольку занимался-то этот Совет не обороной, а подготовкой к внешней войне. И было бы вернее назвать его Советом интернациональной агрессии.

В том же 1916 году Капитал обеспечил переизбрание Вильсона под лозунгами нейтралитета и воздержания от вступления в войну.

Режиссеры сработали грубо, но эффективно— на контрасте. Республиканцам было указано с пеной у рта требовать «вмешаться», а Вильсон хорошо поставленным профессорским голосом вещал о мире. Ничего более хитрого для американских простаков в Америке и не требовалось. Однако уже скоро сотням тысяч (а потом— и миллионам!) из них предстояло отправиться в Европу.

Очевидец— большевик Александр Гаврилович Шляпников— интересно и разоблачительно вспоминал, как американцев психологически готовили к войне уже летом 1916 года: «Газеты вели упорную кампанию за выступление Америки, а Вильсон пока ограничивался нотами и миротворчеством. Однако уже в то время для всякого, кто хотел видеть, было ясно, что американские капиталисты готовятся к войне. Хитро и ум но обрабатывали они так называемое «общественное мнение», подготовляли всякими способами милитаристское настроение и солдатчину. Церкви, манифестации, газеты, парламент, звездный полосатый флаг, театр, школа, кинематограф и т. д. и т. п.— все было пущено в ход, все проповедовало защиту «американского отечества», требовало создания армии и флота.

Если стариков, пришельцев из других стран, мало трогала и беспокоила судьба «американского отечества», то выросшее в Америке поколение, до школьного возраста включительно, живо откликалось на эту шумиху. В одном из рабочих районов мне приходилось видеть американскую бутафорию «Гибель науки» с нашествием анонимных врагов, разрушением городов и т.п. ужасами. И в этом пролетарском местечке дети с энтузиазмом встречали в каждом случае американский национальный флаг, неистово аплодируя».

Заключал Шляпников приведенные им картинки с натуры выводом верным и резонным: «Крепко держит свою власть над народом организованный американский капитал».

Так что переход от первого этапа— грома аплодисментов, ко второму— грому пушек, был делом чистой и уже тогда не плохо отработанной техники, впервые опробованной, как мы помним, в Англии...

Дальше